Книга Два памфлета - Эдмунд Бёрк

других людей, будь то отдельные личности или коллективы, хоть в виде безвозмездной помощи им, хоть в виде заботы о своей собственной безопасности, если такая необходимость налицо? Обстоятельства все время меняются, направляя представления о благоразумии и свободе действий. Только общие принципы, остающиеся вечными, должны определять наше поведение в соответствующих условиях. Современные исследователи общего права по большей части прореспубликански настроены и, по-моему, всецело выступают за право народа (словосочетание, извращение смысла которого может привести к самым опасным последствиям) вносить любые изменения в фундаментальные законы собственной страны. Однако если страна разделена, эти же писатели выступают против свободы индивида самостоятельно выбрать себе один из враждующих лагерей[8]. Вмешательство в дела других народов – и правда! – всегда должно быть правом, пока привилегия помогать другим и беречь их от зла является таковым; обстоятельства же могут превратить это право в обязанность. Все зависит от того, будет ли данное вмешательство bonâ fide видом безвозмездной помощи по отношению к одной партии и мерой превентивной самозащиты, или же, прикрываясь заявлениями о помощи, вы хотите усугубить проблемы страны и добиться ее полного уничтожения. По правде говоря, осуждению справедливо подвергается не само вмешательство или воздержание от такового, а чудовищность этого действия или же его предательский характер.

А потому державу, которая вмешивается в дела другого народа, не имея поддержки ни одной из внутренних ее фракций, вполне справедливо и даже неизбежно придется обвинить в непопадающих действиях. Маловероятно, чтобы все эти фракции были одинаково враждебны интересам собственной страны или менее способны к их формулированию, нежели иностранцы, совершенно от этих интересов далекие, не понимающие действующих в этих интересах сил и имеющие лишь отдаленное, слабое и вторичное к ним отношение. Иногда нужен отстраненный, но радеющий за примирение судья. Однако его задача – сглаживать разногласия, а не законодательствовать. И этого нельзя не понимать до конца. Даже те, кто, стремясь к предполагаемому благу для собственной страны, пользовались раздорами соседних государств ради их погибели, не станут открыто предлагать игнорировать их граждан, но вместо этого воспользуются ими так, чтобы те были проигнорированы фактически. В некоторых случаях они предлагают то, что точно послужит поводом к игнорированию, в других – нечто еще более худшее. Они посоветовали министерству, «чтобы ни один француз, сформулировавший ясную позицию или принявший активное участие в решающих событиях Великой революции – на стороне революционеров или против них – не был допущен к участию в политике страны, имел положения, пользовался доверием или получал должности даже при условии полного подчинения руководству союзных держав». Хотя кажется, что подобный совет должен был сразу быть отвергнут, но все же, поскольку он оказался довольно успешным, я считаю правильным рассмотреть его подробно.

И сначала я спросил себя: а кто эти французы, которые – учитывая положение их собственной страны в последние пять лет – из всех европейцев одни только не сформировали ясной позиции или отказывались принимать какое-либо участие в происходящем?

Вспоминая все те имена, что называются в связи с этой Великой революцией во всех областях человеческой жизни, мне не удалось припомнить никого, кто бы сохранил к ней стоическую апатию, кроме принца Конти. Это неотесанное, глупое, эгоистичное, свиноподобное трусливое животное, презираемое всеми, и правда – за исключением одной провальной попытки бежать – сохраняло полный нейтралитет. Однако его нейтральность, которая вроде как должна сделать его достойным доверия и более привлекательным для сотрудничества, нежели принц Конде, никак никому не поможет. Его умеренность не смогла даже уберечь его от тюрьмы. Союзным державам сначала придется его оттуда вытащить, прежде чем они смогут воспользоваться силами этого великого нейтрала.

Кроме него я не вспомню ни одного талантливого человека, который своим голосом, пером или мечом не был бы участником этих событий. В такое время, и правда, ни один достойный человек не мог остаться нейтральным. Во Франции изначально произошло два великих переворота: свержение правления церкви и государства и создание республики на базе атеизма. Их главным двигателем был Якобинский клуб, отщепенцы которого на тех же принципах создали другое недолгое учреждение, именуемое Клубом восьмидесяти девяти[9], которым в основном руководили выходцы из королевского двора, в свою очередь виновные не только в общих с якобинцами преступлениях, но и в том, что предали своего благодетеля и господина. Осколки этой партии, которые мы имели возможность наблюдать, сохраняют те же принципы, цели и средства. Единственное расхождение в их рядах касается власти: в борьбе за нее они походят на прибой – одна волна сменяют другую, более сильная партия одолевает более слабую. Так Лафайет на какое-то время оказался сильнее герцога Орлеанского, а потом герцог Орлеанский одолел Лафайета. Бриссо победил герцога Орлеанского. Барер, Робеспьер и иже с ними одолели их обоих, затем обезглавив. Те, кто не были роялистами, так или иначе участвовали в этих событиях. И если уж определять степень вовлеченности, то максимум ее должны получить зачинатели. Создатели, изобретатели и придумщики того ужасного плана кажутся мне наименее заслуживающими нашего доверия или уважения. Мне довелось видеть тех, кого изначальные повстанцы считали лучшими своими представителями, и я хорошо осведомился об остальных. И могу со всей уверенностью заявить, что зло, порожденное их проектами, не вызывает у них – ни у кого из них – даже малейшего признака раскаяния. Конечно же, их одолевают разочарование и досада, но никак не раскаяние. Они же атеисты. Это отвратное неверие, которое нередко переходит в фанатизм, заставляет их исключить из числа государственных принципов жизненно важный принцип физического, морального и политического мира, пустое место которого они заполняют мириадами абсурдных измышлений и уловок. Неспособные к здравому спокойствию, достойным деяниям или разумному мышлению – сидя заграницей, куда (погубив все) они бегут вместе с невинными жертвами их же безумия – в это самое время они производят коричневую субстанцию воображаемых государственных устройств, словно и не уничтожили только что своими нечестивыми дурацкими капризами величайшее государство на свете.

Впрочем, именно такие или подобные таким – виновным, но не раскаявшимся, презирающим других и самих себя – люди утверждают, что мы должны вести переговоры с якобинцами, которые, как им видится, способны прислушаться к голосу разума. По-моему, они льстят себе, если думают, будто одинаковые привычки, сформированные совместными измышлениями, близостью характера и согласованностью основных принципов, в состоянии помочь им договориться и склонить тех к хотя бы частичному признанию монархии. Думать так – значит абсолютно не понимать человеческой природы. Парочка отколовшихся от якобинцев еретиков вряд ли могут стать друг другу надежными союзниками. Совместное предательство – плохое основание для взаимного доверия. Недавние разногласия – самые острые, а удары, полученные или нанесенные союзниками, труднее всего сглаживаются. Народ Франции во всех своих ипостасях в тысячу раз скорее послушает принца Конде или архиепископа Экс-ан-Прованса, или епископа Сен-Поля, или монсеньора де Калазе, нежели Лафайета, Дюмурье или виконта де Ноай или епископа Отена, или Некера, или его последователя Лалли-Толендаля. К первым он не испытывает никакой враждебности, кроме той, что вызвана разницей в политических взглядах. Вторых же он считает предателями.

Первые – христианские роялисты, люди, с одинаковой страстью желавшие изменений и противостоявшие инновациям в фундаментальных вопросах церкви и государства. В них никто не сомневается. Соответственно, им и надо вверить восстановление церкви и государства. Странно было бы исключать их из решения таких вопросов. Если бы (Господь, упаси!) с Англией случилась бы такая же катастрофа, как и с Францией, и ответственность за возрождение нашей монархии легла бы на венский двор, то, думаю, было бы невероятно странно возражать против участия господина Питта или лорда Гренвилля, или господина Дандаса, в исполнении данного предприятия, ибо в прошлом (а как мне кажется, и в будущем) они твердо, мужественно и всеми своими немалыми силами защищали монархию и законное правление своей страны. Я уверен, что если бы сам я в то время оказался в Вене, я – как человек, англичанин и роялист – запротестовал бы против