судьбе. И это ее – всеобщую любимицу, красавицу, лучшую студентку универа, которой пророчили блестящее будущее?
«Мама, мама…»
Искрометный талант, несколько иностранных языков, несомненные артистические способности, склонность к серьезной исследовательской работе – и все это коту под хвост!
Все это для того, чтобы коротать жизнь в качестве преподавателя русского языка и литературы в вечерней школе?
Нет, конечно, отношения с мамой вряд ли казались безоблачными: мама, безусловно, подавляла – папу, его, – Яна, – потому что по природе своей все-таки была лидером и считала, что лучше всех знает, как воспитывать сына. А с другой стороны, она и любила его, как никто другой.
Ян покачал головой: нет-нет, авантюристкой была, бесшабашной, артистичной – до конца жизни.
Переписывалась со многими известными писателями, а журналисту из журнала «Студенческий меридиан» и вообще вскружила голову своими посланиями, дурила его, назначала свидания и не приходила, фотографию отправила своей молодой соседки, играла, мистифицировала, тот чуть с ума не сошел. Читала запоем, по утрам занималась гимнастикой, даже в старости сохранила изящную фигуру.
…А умерла так нелепо и так глупо: от меланомы.
Незадолго до смерти ей предложили сделать операцию. В то утром Ян собрался отвезти маму в больницу, и вдруг она, плача, буквально повисла на нем:
– Янчик, не надо в больницу, не пускай меня, не вези меня туда, прошу тебя, умоляю!..
– Мама, мамочка, – повторял Ян, чувствуя, как им овладевает холодная, сумрачная тоска, – врачи сказали, что так будет лучше, мамочка, успокойся, прошу тебя!
Мама прожила после операции несколько дней, успела очаровать всех соседок по больничной палате, которые были от нее восторге.
Врачи сказали Яну, что во время операции выяснилось: метастазы расползлись по всему телу, и спасти ее не представлялось возможным.
Ночью, перед тем как мама умерла, Яну приснился сон. К нему подошла мама, веселая, улыбающаяся, одетая в то самое платье, которое осталось на фотографии с маленьким Яном; она коснулась рукой его лица – будто прощалась – и ушла в какой-то туман или сама стала туманом.
Ян в раздумье посмотрел на фотографию: «Мама, мамочка, я только теперь понял, что так тебя угнетало всю жизнь. Самое гнусное – это убить в себе талант, загнать себя в рутину, заниматься не тем, что тебя греет, встречаться не с тем, с кем бы хотел встречаться, объясняться там, где не нужны объяснения, и все это убивает тебя… по капле, по мгновению… Я каждой порой своей, каждой клеточкой осознаю эту истину…»
Мысли перекинулись и на Таню; Ян вспомнил о ее снах, о ее страхах, о невозможности разорвать тот круг, в который ее вогнали обстоятельства, и потому ее – человека талантливого и незаурядного – ждала, по всей видимости, невозможность переменить свою участь. И от этого становилось еще больнее.
Ян открыл книгу Юнга как раз на той странице, где он рассказывал об одной из своих пациенток, о ее снах и страхах; Юнг считал, что за ее снами и страхами таится некая сакральность.
«Вся ее жизнь, – записывает он в своем дневнике, – уходила на флирт, на секс и тряпки, но лишь потому, что она не знала ничего другого. Она обходилась здравым смыслом, и жизнь ее была бессмысленна. Но в действительности она была Божье дитя, и ей предстояла исполнить Его тайную волю. Я же видел свою задачу в том, чтобы пробудить в ней религиозное и мифологическое сознание, она принадлежала к тому типу людей, которым необходима некая духовная работа. Таким образом, в ее жизни появился смысл и значение, и от невроза не осталось следа…»
Безусловно, Таня была намного сложнее, чем пациентка Юнга; но – и это верно! – она, если не считать ее снов и жизни, о которой никто не знал, в принципе обходилась исключительно здравым смыслом, и потому жизнь ее – действительно – в чем-то казалась бессмысленной.
И – точно так же, как и маму Яна погубила обыденность и скука рутины, – Таню исподволь, возможно, неясно для нее самой, уничтожала среда, уничтожали друзья, семья, подруги, уничтожали безжалостно, сами того не ведая. Над Таней словно висело проклятие Ведьминой горы, не отпускавшее ее ни на шаг. И даже она – сама ведьма – не могла или не хотела снять с себя это проклятие.
«Боже мой, Таня!» – вдруг крикнул Ян.
Но ему никто не ответил.
Из дневника Татьяны Артищевой
…Хочется забиться в угол, накрыться с головой одеялом, зажмуриться – точь-в-точь, как в детском стишке: «Зажмурюсь – и им станет темно…» Нет, в самом деле: зажмуриться так, чтобы и мне стало темно; и чтобы исчезли эти люди, которым до меня есть дело, люди, подобно болонке, шмыгающие повсюду, метя места пребывания своим присутствием, и подслушивающие, вынюхивающие, запоминающие и беспрерывно стучащие начальству, чтобы выслужиться, доносящие, закладывающие, словно во всем этом «стуке» для них слились воедино все прелести мира…
Им, да и другим, размазанным по серой тарелке будней, не хочу я зла, правда, но только того, чтобы на миг им стало темно; чтобы на миг исчезли, стерлись краски мира, ушло разноцветие, оставив непроницаемую свинцовую тьму.
Может быть, лет через десять – пятнадцать мне захочется переписать некоторые строки из дневника. Самообман – причина всего того, что разлучило нас, а не расстояние. Каждому комфортно там, где он находится, и нельзя приписывать себе страдания, когда не страдаешь человеком на самом деле. Манипуляции и страсть. Чувство стерло бы в пыль многое, а этого нет. Заведомо известен исход таких отношений. Это как две собаки, хромающие на одну и ту же правую заднюю ногу, они прижались друг к дружке, но из-за одинаковой хромоты их инерционно потянет в одну сторону, и они упадут.
Впрочем, это – скорее всего, – настроение, грусть от прощания с Яном.
Из дневника Яна Карми
Мне все время не дает покоя одна мысль, преследует меня, не переставая, как Ведьмина гора, которую мне показала Таня; мне вдруг стало казаться, что наш роман – это роман Онегина и Татьяны, который, оставшись волею Пушкина недовоплощенным, как в первый раз, так и во второй, воплотился каким-то образом в нас. К сожалению, завершится он так же, как и пушкинский, – расставанием. Наверное, потому, что, как бы мы ни хотели, как бы мы ни тянулись друг к другу, расстояние всегда сильнее расставания.
Наше представление о мире рассыпается вдребезги; из осколков наших чувств не составить единой картины. Кто – тот, соединяющий видимое с невидимым, неизвестное с известным; то,
