того что приплыла по морю, так еще и выкормили ее коза да тюлениха. Может, она такая, потому что рано заглянула в лицо смерти и чудом спаслась? Да и не могут быть у вандербутов такие глаза – цвета утреннего неба.
День седьмой
Да, надо уезжать. Зима на пороге, и мне не справиться тут одному. Я сшил Эшвин теплую одежду из шкуры козы, но тюлениха вот-вот уплывет, зимой, перед штормами, они всегда уплывают. Чем я буду кормить ребенка? «Рыбой», – тут же отвечаю я себе. Рыбы у нас вдоволь. Тяжело оставлять остров, на котором мы были так счастливы с Йолари. Да и куда ехать? Во всем мире я один. Но уехать придется. И надо успеть до зимних штормов.
День двадцатый
У Эшвин жар. Я отпаиваю ее отваром красных ягод и белого мха. Йолари говорила, что это самое лучшее средство от всех болезней. Эшвин капризничает, выплевывает горький настой, но я терпелив. Иначе она умрет. Я снова привязываю ее к себе, и она затихает, прижавшись к моей груди. Как только спадет жар, поедем на Элишу.
День двадцать четвертый
Сегодня уплыла тюлениха.
День двадцать седьмой
Ах я дурак, дурак! Старый безмозглый дурак! Ведь знал же, что не просто так она уплыла, увела детеныша! Начались шторма. Свирепствуют так, что иногда я не могу дверь открыть – ветер налегает на нее с обратной стороны. Теперь мы заперты с Эшвин здесь до весны. Но слава пряхам, моя малышка поправилась. Глаза у нее сейчас совсем огромные. Голубые и огромные. Страшно смотреть в них. Будто она требует ответа, почему она здесь, на этом острове?
День тридцать первый
Я заготовил рыбы, насушил ягод и мха. Зарезал козленка. Мы выживем.
Следующие листы были вырваны, остались только рваные края, и я вспомнила, что сама же и вырвала их для растопки, когда старик умер, а я не сумела нарубить щепок. Но ясно, что мы выжили.
Я закрыла тетрадь. Потом глаза. Попыталась вспомнить, как мы жили на острове. Я не могу представить, что это – тот же самый старик. Что в нем было столько любви ко мне. Столько нежности. Он спас меня, заботился обо мне. Он меня любил. Что же произошло, куда делась эта его любовь, что мне ни капли не досталось, как только я подросла до того возраста, чтобы помнить себя? Что я такого сделала? Ведь он даже не разговаривал со мной! А у меня было имя, красивое, данное с любовью и заботой имя, – Эшвин.
– Эшвин, – прошептала я. – Эшвин, Эшвин, Эшвин.
Я подошла к полкам. Там стояло еще много тетрадей, я взяла следующую, но даже не смогла ее раскрыть: в этом месте по стене за полкой растеклось мокрое пятно, видимо, дожди исхлестали крышу так, что вода залила весь этот угол. Восемь тетрадей погибли, их невозможно было прочитать. Я стала листать следующие, но там меня уже не было: только погода, сила ветра, сколько китов прошло мимо острова, сколько литров масла он сжег. Ни слова обо мне, ни слова о Ралусе! Однажды только мелькнуло: «Девочка болеет, лечу ее отваром мха». Двенадцать лет – и всего одна строчка! Он спас меня, он вырастил меня, кормил, не спал ночами, он любил меня, конечно, любил! Это чувствовалось в каждой букве той тетради, где я еще младенец. Куда же все исчезло? Почему? Что я сделала?
Черная скала
Книта не разговаривала с нами два дня, а Сольта такую взбучку устроила, что стыдно было глаза поднять. Мы с Эльмаром ходили как побитые собаки, даже не пытаясь объяснить, куда ездили и зачем. Потом Эльмар поговорил с Книтой. Книта позвала меня, обняла, сказала:
– Никогда так больше не делай. Трудно разве было попросить свозить тебя туда?
– Я попросила. Эльмара.
Книта рассмеялась:
– А я-то подумала, что вас обоих украли тролли!
– Тролли не крадут детей. Они только и умеют, что превращаться в валуны и таращиться в море.
Тут уж засмеялись все, и я поняла, что прощена.
Вечерами я снова и снова перечитывала тетрадь старика, что привезла с собой с Веретена. За что он разлюбил меня? Я будто искала свою вину. И не могла найти.
В один из первых летних дней приехала Пата. Она вообще часто приезжала, особенно с тех пор, как вернулся Эльмар, и все время уговаривала Книту переехать к ней.
И вот в начале лета она снова приехала и завела этот разговор.
– Дом у меня большой, крепкий, коз много. Жили бы вместе в тишине.
– У тебя там одна сухая трава, мама…
– Ну, у вас тут и такой нет! Только камни.
– Не знаю, не знаю… – в который раз покачала головой Книта, потом посмотрела на Эльмара. – Что думаешь, сынок?
– Я думал, мы снова откроем нашу кондитерскую. Как раньше.
Книта вздохнула:
– Какая уж тут кондитерская? На всей Патанге осталась пара трактиров, и те почти разорены. Империя не смогла утопить нас в крови, так уморит с голоду. Но, наверное, ты прав, сынок, останемся дома.
– Я поеду, – сказала я вдруг и сама себя испугалась, посмотрела на Пату. – Можно?
Пата улыбнулась мне какой-то особенной улыбкой, которая будто бы говорила: «Ага, попалась! Ведь ради тебя я и затеяла этот разговор, ты-то и была мне нужна!» Я пошла собираться.
– Возвращайся поскорее, – обняла меня Ида.
– Не бойся бабушки, – шепнула на ухо Сольта, – она бывает странной, но очень добрая.
– Слушайся бабушку, Уна, и, пожалуйста, не исчезай никуда больше! – попросила Книта.
– Если что, отправляй письмо с рыбаками, я приеду, – сказал Эльмар, чем окончательно вывел Пату из себя.
– Хватит прощаться с ней, будто она идет на войну, а не в гости к родной бабушке! – крикнула она и крепко взяла меня за руку.
Мы спустились к морю, Птица летела над нами, а тулукт шел следом, но ни один из них не сел в парусную лодку, которую бабушка наняла, чтобы доплыть до Птички. Птица полетела впереди лодки, а тулукт остался на берегу, глядя нам вслед.
Мы обогнули остров, и даже я поняла, что плывем мы в противоположную от Птички сторону. Пата заметила мой взгляд и объяснила:
– Хочу показать тебе кое-что. Здесь недалеко.
Молодой и веселый рыбак, который управлял лодкой, всю дорогу что-то рассказывал, пытался меня развеселить, но почему-то мне не было весело. Зато я видела, с каким почтением он разговаривает с Патой, даже спросил у нее совета насчет женитьбы, стоит ли затевать свадьбу в этом году?
– Про свадьбу
