– Я спрашиваю по той причине, что я тоже раньше жил с родителями, а теперь с тетей и дядей. Мы близнецы.
Ронан не улыбнулся, но облил обугленные остатки вчерашнего костра бензином и чиркнул спичкой. Огонь взревел, а затем утих, и Ронан сел на свой камень.
– В Висконсине произошло кое-какое дерьмо, – наконец выдал он. – Пришлось оттуда убраться.
Я взглянул на него, стараясь не подавать виду, что наблюдаю за ним, рассматриваю каждую деталь, как художник перед грубым наброском. Ронану почти девятнадцать лет, а у него уже по меньшей мере шесть видимых татуировок. Накачанные мускулы были его броней, а в серых глазах, казалось, хранились десятилетия плохих воспоминаний.
– Что это значит? – спросил он, когда я взял фляжку забинтованной рукой и сделал глоток.
– Ой, это? – Я пошевелил саднящими пальцами. – Или тебе интересно, почему сегодня день водки?
Он пожал плечами.
– Кажется, у тебя каждый день посвящен водке.
– Верно. Но сегодня он особенный. – Я взглянул на него. – Хочешь узнать почему?
– Если ты хочешь рассказать.
Хочу ли я? Доктор Лэнг всегда говорил, что чем больше вы о чем-то говорите, тем меньше оно на вас влияет. Мне это показалось невозможным. Я мог бы провести весь остаток своей жизни, рассказывая о том, что с нами сделали на Аляске, но холод никогда бы не ушел. Он запечатлен во мне навеки.
Я перевел взгляд на океан, волны разбивались о берег всплесками белой пены, а затем отступали. Ронан молчал.
– Алкоголь согревает, потому что Аляска кое-что у меня украла, – сказал я наконец. – Украла, а взамен оставила мне кошмары-воспоминания, чтобы напоминать, что я никогда не верну утраченное.
– Лагерь?
Я кивнул.
– От него у меня крыша поехала, а с ней у меня с самого начала было не очень. Нас было семеро. И нас ломали до тех пор, пока мы не оказывались при смерти. Или мечтали о смерти.
Ронан молчал. Когда я на него посмотрел, в его серых глазах бурлил шторм, а рука сжалась в кулак, напрягая разрисованные мышцы на предплечье.
– Как бы там ни было, именно поэтому большинство дней посвящены водке. И почему я иногда бью кулаком по зеркалам в ванной. Или, – я прокашлялся, – почему позволяю людям ударить осколком меня в грудь на вечеринках.
Наступила тишина, и я плотнее закутался в пальто.
Ну, если он и так был на грани терпения моего общества, то это могло бы стать последней каплей.
– Я не живу со своими родителями, потому что они мертвы, – внезапно подал голос Ронан.
Я сидел очень тихо. Крупица личной информации о Ронане была подобна алмазу в куче угля. Но я тоже с ним поделился, и теперь он отвечал тем же. Поддерживал равновесие. В моей груди разлилось чувство, теплое, нежное и совершенно мне чуждое. Незнакомое.
Чувство поддержки. Вот на что это похоже.
– Что произошло? – осторожно спросил я.
– Когда я был ребенком, мой отец убил мою мать. У меня на глазах.
– Срань господня… Сколько тебе было лет?
– Восемь. Он попал в тюрьму, там и умер. А я попал в приемную семью.
Сердце заболело, и слова не шли на язык. Мне была ненавистна мысль, что Ронану пришлось перенести такую боль. Хотел бы я забрать ее у него. У меня достаточный багаж. Еще одно дерьмовое воспоминание не убьет.
– Я был не в лучшем состоянии, – продолжал Ронан, не сводя глаз с угасающего огня. – Пришлось остаться на второй год в четвертом классе и провести десять лет в приемной семье. В конце концов социальные службы разыскали брата моего отца. Вот так я и оказался здесь.
– Я очень сожалею о твоей матери, Ронан.
Он кивнул, и наступила тишина, которая должна быть неловкой или неудобной, но, наоборот, чувствовалось, как наша дружба крепнет с каждой минутой. Солнце начало садиться, небо окрасилось в лиловый и было прекрасно. Умиротворяющее.
– Ну, разве мы не классная пара, – произнес я через некоторое время. – Расскажи мне что-нибудь хорошее, что с тобой сегодня случилось, Венц. Что угодно. Пока я не утопился в океане.
Он потер свой заросший щетиной подбородок, размышляя.
– Меня не отстранили от учебы.
– Эй, это же круто! Целых два дня удачи. – Я предложил дать пять и получил звонкий шлепок по ладони. Зашипев, потряс обожженной ударом ладонью. – Полегче, тигр.
Ронан почти улыбнулся.
– Твоя очередь. Что-нибудь хорошее.
– Хм, даже не знаю, насколько это хорошо, скорее обречено и безнадежно, но… – Я тяжело вздохнул. – Есть один парень.
– Ладно.
– Я не могу сказать кто, так что не спрашивай.
– Я и не собирался.
– Ну естественно, – съязвил я. – Это одна из твоих самых милых черт характера. Короче, есть один парень, но я не хочу никаких парней. Таких, которых я бы мог…
– Захотеть трахнуть?
– Это само собой.
– Заботиться?
– Вот именно. А я не могу ни о ком заботиться. Плохо для меня, еще хуже для них. – Я уставился на языки пламени, которые цеплялись за ясеневые дрова, пока ветер пытался их задуть. – Это глупо. И слишком быстро. Я сюда приехал не затем, чтобы кто-то, кого я знаю всего несколько дней, сразу же овладел всеми моими мыслями.
У Ронана округлились глаза.
– Нет, это не Миллер, – смеясь, сказал я. – И мне крайне неприятно разбивать тебе сердце, но и не ты тоже.
– Так в чем же проблема?
– Проблема в том, что человек, о котором идет речь, мягко говоря, не в моем вкусе. Весь такой до мозга костей хороший американский парень. Добрый, нежный, все его любят. Он – человеческий эквивалент сэндвича с сыром на гриле.
– И?
– И? Это бессмысленно. И все же я не могу перестать думать о нем и чувствовать себя виноватым, потому что… Возможно, я сказал кое-что, чего не следовало.
Ронан отхлебнул пива.
– Я в шоке.
– Ой, заткнись. Но да, я разворошил кое-какое его дерьмо, которое ворошить не стоило. Я даже дал ему свой номер на случай, если он захочет поговорить. Со мной. Как будто я действительно могу как-нибудь помочь. – Я покачал головой и сухо усмехнулся. – Это невозможно.
– Почему?
– Я не на сто процентов уверен, что мы с ним на одной волне, если ты понимаешь, к чему я клоню. Мне нужно оставить это. Оставить его в покое.
Ронан закатил глаза и бросил камень в огонь.
– Ты не согласен?
– Если он тебе небезразличен…
– Давай не будем заходить так далеко.
