ее тонкую руку, поцеловал запястье.
— Какой заня-атный, — протянула Елена Константиновна. — Люблю занятных. Тогда не будем терять времени. Едем ко мне. Двадцать пять долларов — это со скидкой за то что вы такой занятный. И хорошенький.
— У меня мало принципов, но один из них — не платить за любовь деньгами. Лишь ответной любовью. Поэтому давайте лучше посидим и поговорим. Можете заказать хоть бутылку шампанского — вам ведь нужно поддерживать хорошие отношения с отелем. А когда появится подходящий кандидат в клиенты, вы меня оставите.
— Э, да он голубой, — наморщила нос собеседница. — Могла бы догадаться по галантерейной внешности.
— Уверяю вас, я абсолютно пурпурный.
— Что это значит?
— Разве вы не замечали, что в минуту страстной любви между мужчиной и женщиной воздух становится пурпурно-золотистым? Такая любовь похожа на пышную осень — в багрец и золото одетые леса. Неужели не замечали? Значит, вас никогда еще не любили по-настоящему, как вы того заслуживаете.
Слова лились сами собой. Эдриан уже уловил мелодию этой обворожительной, изломанной, израненной испытаниями, но вопреки всему надеющейся на чудеса женщины. Говорить с ней надо было декоративно и жеманно — чтобы она перестала жеманничать и стала естественной. Но ни малейшего намека на издевательство, упаси боже.
Елена Константиновна смотрела на него внимательно, словно только что увидела и теперь хотела разглядеть получше.
— Какой заня-атный, — повторила она. — К черту деньги. Едемте так. И вина больше не заказывайте. Лучше купите вон у того губастого коки. Больше трех юаней за пакетик не давайте, а то они любят драть с иностранцев.
— Три юаня? Так дешево?
— Это Маньчжурия. Здесь за наркоту не сажают, потому и дешево. Бери такси, едем.
Кажется, Елена Константиновна решила больше не изображать блоковскую незнакомку. Она взяла спутника под руку, повела к выходу.
— Давай возьмем не такси, а велорикшу, — предложил Эдриан. — Хочется туземной экзотики.
Такой у него был уговор с Масянь: он делает что хочет, но под ее присмотром. Шустрая напарница где-то раздобыла трехколесную повозку с кожаным балдахином и мягким сиденьем.
Сели, поехали.
— Расскажи мне про себя. Только без вранья, ладно? — попросил он под мерное стрекотание велосипедных колес. — В тебе, правда, чувствуется загадка. Ты всего на четыре года старше меня, а такое ощущение, что видела и испытала в сто раз больше. Не удивляйся, я угадываю женский возраст по морщинкам в уголках глаз. Тебе двадцать семь.
— Прямо очень занятный. И ему действительно интересно, — удивленно сказала Елена Константиновна. Как у многих одиноких людей у нее привычка разговаривать с собой вслух, подумал Ларр.
Улыбка на бледном лице стала горькой.
— Ну, гляди, сам напросился. Если шлюха начинает жаловаться на судьбу, нашу сестру уже не заткнешь.
— Ты не шлюха. Просто жизнь жестоко с тобой обошлась.
Елена Константиновна погладила его по щеке.
— Ты милый. Поэтому пожалею тебя. Не буду портить наш пурпур нытьем, а то разнюнюсь. Жизнь жестоко обошлась со всеми нами, харбинскими русскими. Жили не тужили до тридцать первого года, а потом пришел японский волк, дунул, и разлетелась наша соломенная избушка, всех раскидало кого куда. Таких, как я, много. Оказываешься на улице, без куска хлеба. Предлагают контракт: кров, деньги, защита. Сажают кого на опиум, кого на героин, кого на коку. А потом выпускают, но ты уже, как собака на поводке. Была барышня Леночка, стала Рэна-байсюнфу. «Байсюнфу» по-японски…
— Я знаю. — Он приобнял ее, осторожно смахнул слезинку, чтоб не потекла краска. — Всё можно исправить. Иногда это очень трудно, но всегда можно.
— Тинься! — тронула Елена Константиновна за спину лже-китайца, и Масянь притормозила, а Ларр запомнил полезное слово, которое несомненно означало «стой» или «стоп». В цепкой памяти Эдриана уже образовался небольшой китайский глоссарий, ну а большинство надписей он и так понимал, иероглифы-то такие же, как в японском.
Сделал вид, что сует рикше в карман деньги (на самом деле ткнул в ладонь кукишем), пошел за дамой к небольшому аккуратному дому, окруженному садом. Масянь завертела педалями, умчала. Надо думать, не в дальнюю даль.
Перед дверью Елена Константиновна вдруг перешла на английский:
— Не хочу во время любви говорить по-русски. Это язык нытья и печали.
— Как прикажете, мисс.
В коридоре Эдриан хотел ее обнять, но она отстранилась.
— Нет уж, раз ты не клиент, а любовник, я сама решу когда. Ты купил коки? Давай заправимся. Мне уже пора. Поводок становится всё короче.
Квартирка у «байсюнфу» (по-японски это «покупная женщина») была опрятная, хорошо обставленная, но какая-то безжизненная.
Оба вдохнули белого порошка. Елена Константиновна снова повеселела.
— Разыграем сцену, — объявила она. — Вообразим, что мы молодожены и у нас медовый месяц. Мы посидели в баре, вернулись в свое уютное гнездышко.
— Давай. Хотя тут не очень уютно. Ты ведь здесь не живешь?
— Наблюдательный, — шепнула она ему в ухо. — Это квартира для свиданий, мне ее снимают. Но мы сделаем вид, что это наш дом. Ну пожалуйста…
— Дорогая женушка, — включился в игру Эдриан, — я сгораю от страсти. Зачем мы вообще куда-то отсюда уходим? У нас же медовый месяц, его надо проводить в кровати!
— Ах, разве можно заниматься этим при свете дня? Подождем до ночи, как все приличные пары, — оттолкнула, а в то же время и притянула его к себе Елена Константиновна. — Когда я была барышней Леночкой, я часто фантазировала, что выйду замуж — примерно за такого, как ты. Мы будем гулять вдвоем, делать покупки, ходить в театры — и все будут на нас любоваться, а женщины завидовать. Странно, но про постель я вообще не думала. Воображала что-то нежное, благоуханное и непременно в сумраке. Девушки такие дуры…
Язык у нее немного заплетался, зрачки были расширены.
— Как хорошо ты слушаешь, — опять перешла она на шепот. — Хочется всё-всё тебе рассказать. Даже то, чего нельзя. Может, и расскажу. Потому что ты ужасно милый. Но сначала обними меня.
Потом всё было очень славно, электричество ходило волнами от полюса к полюсу, кровать скрипела и трещала, на тумбочке звякал хрустальными шариками светильник.
— Что ты мне собиралась рассказать? — спросил Эдриан, когда воздух перестал быть пурпурным, и сердце снова забилось ровно.
Но разнеженная любовью и кокаином Елена Константиновна не ответила. Она спала.
Эдди был готов поспать всегда, но только не после любви. После любви положено покурить. Наркотики, как и алкоголь, на него не действовали — разве что начиналась мигрень. Такая уж странная особенность организма. Может быть, разряд молнии, пронзивший Эдриана еще в утробе, навсегда нейтрализовал все иные стимуляторы.
Чтоб не тревожить дымом сон возлюбленной, Ларр тихонько поднялся, закурил у
