забрал фонарик. Как это хорошо.
Он осмотрелся, но нигде не обнаружил огней, которые свидетельствовали бы о стоящих на сваях хижинах. Собаки разбежались, но почему-то без лая, а ведь они должны были начать грызню с деревенскими. Здесь вокруг поля, на которые люди выходят в пору муссонов, когда все залито водой. Не слышно, чтобы она журчала по камням, лилась из бамбуковых желобов, приводила в движение деревенские мельницы… Воды нет.
Роберт ладонями коснулся стерни, он чувствовал слабый след влаги, но это были не капли росы, не здоровый пот спящей земли, который можно было бы собрать и лизать.
Он поднял голову к небу. Такое же темное, как земля. Узкую его полоску между горами заполняли дрожащие капли звезд. Он ждал с задранной головой, широко раскрыв рот. Может быть, капнет. Хоть бы одна капля. Москиты гудели, легонько садились на исцарапанное лицо, он чувствовал их укусы. Когда Роберт проводил по лицу рукой, они, наполовину задушенные, отчаянно жужжали, прилепившись крыльями к испачканным в крови пальцам.
Он не мог лежать на спине, что-то пульсировало под лопаткой, — видно, придавленный червь все еще выгрызал себе логово. Ногу жгло, она так распухла, словно вот-вот должна была лопнуть. Опираясь на локоть, Роберт смотрел на женщин, разводящих огонь. Они высыпали жар из горшка и теперь раздували красный уголек. Потом подкинули туда сорванной травы, сухих листьев, подкармливая маленький язычок пламени до тех пор, пока он не стал большим. Дети уже тащили ветки. Тупые удары длинных ножей, треск сломанного сушняка. Занимался большой костер, стреляя искрами до самого неба.
Сейчас они будут готовить — значит, принесут воды. Тогда я напьюсь. Я уже пришел в себя. Что это меня так разобрала лихорадка? Нельзя пить воду из ручья, береги себя, Робусь.
И все же поток среди скал неотступно манил его. Холодный, прозрачный, полный блеска и движения. Жаль, надо было напиться побольше, про запас.
Если бы у меня был ребенок, он сразу понял бы, о чем я говорю. Я сказал бы: принеси папе воды. Почему у меня нет своего ребенка? Нет, — он скорбно покачал головой, — ведь я же не хотел его иметь.
— Милька, — обратился он к высокой, немного угловатой девушке с большими удивленными глазами, со светлыми, почти белыми, прямыми волосами, чуть красноватыми веками и сильно накрашенными ресницами. Девушка была бледна, только носик розовел, словно от вечного насморка.
Милька, ты меня любила. Ты сидела выпрямившись, я сжал твои колени своими, отбросил рассыпавшиеся, ровно подстриженные волосы, чувствуя, как пульсируют жилки на твоих висках. Милька, мы не можем сейчас иметь ребенка. Ты учишься, и я тоже. Сегодня нам это будет стоить всего две тысячи. Подумай только, две тысячи — и конец, а если он родится, то в течение двадцати лет мы должны будем его обслуживать, мы попадем в рабство, потому что ты станешь матерью, а я отцом. Будь умницей, девочка, устрой это дело, я тебе помогу. Как раз это мне в тебе и нравилось, ты была очень послушной. И в тот раз тоже. Но потом ты изменилась, как будто вместе с ребенком из тебя вырвали чувство. Наши отношения продолжались, но все уже было не так, как раньше. Помнишь, как мы встретились после университета? Милька, чем ты сейчас занимаешься? «Вышла замуж. У меня дочка». Может, зайдешь ко мне? Я и вправду рад, что встретил тебя. Покажу, как я устроился, у меня есть бар… Пошли. Ты пополнела, стала более женственной. «Слушай, у меня есть муж, и ты знаешь, что меня с ним связывает», — ты это сказала ужасно серьезно. Знаю, но ведь у меня это тоже есть. Ты отвернулась, не сказав ни слова. Так и уйти? Но дело было не в муже, ей хотелось показать себя.
Говорили: жаден до баб. Сколько их было? Ну, не так уж много. Вспомнить бы лица. Раскинутые ноги, готовые принять, опираешься на руки, только ноги, одни бедра, уступающие прикосновению руки. Брать без лишних разговоров. Ужин в ресторане обязывает. А на десерт — ложись.
— У меня не будет ребенка, — шепчет Роберт чужим голосом.
Снова старый редактор протирает очки носовым платком, а проходя мимо, бросает фразу, именно так и сказал, мерзкое отродье: «Такой способный, такой способный — и такое ничтожество».
Роберт лежит на сухой траве, подстелив под голову пустую сумку из-под растащенных лекарств. Ноги мео, снующих возле костра, мелькают точно черные ножницы. Сидят на корточках дети, дремлют, всматриваясь в пылающий огонь. Собаки осторожно ходят вокруг и, учуяв белого, тихо ворчат.
Даже для собак я чужой.
Огонь шумит, потрескивает, насмешливо шипит. Костер освещает все вокруг. Грудастая склоняется над Робертом. Черные потрескавшиеся коленки, прилипший лист. Икры, обмотанные веревкой, словно в черных чулках. Длинные груди с воспаленными сосками, словно два наполовину выжатых куля, висят рядом, стоит лишь протянуть руку. Женщина. Ужас… Неужели судьба только это и может мне предложить?
Грудастая держит большой шар спрессованного риса, она отщипывает его, скатывает на обнаженном бедре вязкие комочки и всовывает ему в рот. Клейкие зерна увеличиваются в объеме, Роберт их жует и глотает.
— Дай пить, — просит он. Показывает пальцами на приоткрытый рот, но, когда женщина приносит новую глыбу рыхлого риса, он отворачивает голову, чувствуя под потрескавшимися губами влажную траву.
Кашель, отхаркивание. Мео расстелили свои циновки, ложатся рядом, семья за семьей. Младенцев берут в середину, кладут между взрослыми.
Только я один.
Огонь гаснет, лишь красные угольки, раздуваемые ветром, еще долго светятся. Но темнота все так же непроницаема. Лес надвигается на них, свист, призывные крики, где-то рядом плачет шакал. Звезды в вышине, холодные и ледяные. Сон одурманивает людей, они ворочаются и храпят, скрипят зубами.
«Спаси меня, — просит Роберт из глубины сердца, — сохрани».
Он лежал на правом боку. Кое-где еще вяло двигались неясные фигуры, да Смышленый обжаривал на палке выпотрошенного попугайчика. Шипел капающий на угли жир, разносился запах подгоревшего мяса.
Положив морды на вытянутые лапы, собаки прикрывали глаза, громко глотали слюну. Одна из них, выгнувшись, задней ногой пыталась выцарапать из-за уха клеща Скуля от бессильной ярости, она щелкала зубами, выкусывая блох из линяющей шерсти.
Кого я молю о спасении? Завязали мне руки, словно для молитвы. Но я из этого уже вырос. Молиться некому. Бедный создатель… Меня к жизни призвал звонок запоздавшего жильца, отец слез с кровати, чтобы открыть ему дверь, а потом не смог заснуть. Полез к матери. Смерть задушит меня, как гасил фитиль свечи, поплевав на пальцы, отец. Немного чаду — и конец. Так лучше.
Смышленый принес
