с тех пор, как приговор вступил в силу… Я так расстроился, оставшись без цели в жизни, что почти не заметил, как ткнул себе в рот вилкой, утыканной жареной картошкой. Делая вид, что все в порядке, я уставился в окно. «Чудовище из Райских кущ»! До чего же ты бездарен, журналист поганый. Зла у меня не хватает на такие вещи.
Черт возьми, будь они все прокляты: по улице, не видя меня, наверное, из-за того, что солнечные лучи отражались от стекол, шла моя бывшая жена, скотина с кислой миной, а я сидел тут с полным ртом. И я подумал, если ей заблагорассудится зайти в Райские кущи, можно мне будет просто взять и повеситься, потому что отправят меня обратно через два дня после того, как дали пинком под зад, за нарушение правила номер один, и заруби себе на носу: если приблизишься менее чем на сто километров к поселку, к своей семье или к семье одной из твоих жертв, окажешься здесь еще незнамо на сколько лет. А я, все эти годы в тюрьме лелеявший в голове образ того, как приоткрою дверь в Райские кущи, ответил адвокату и чиновнику, что на носу все зарубил, вас понял, будет сделано. Но сейчас я ждал, что за моей спиной откроется дверь, войдет Кармела и направится туда, где я сижу, размахивая ножиком или, того хуже, уставив руки в боки, и прощай мой обед. Так и произошло, и дверь открылась. Я встал и обернулся, все еще с набитым ртом. Кармела взглянула на меня в упор, но не узнала. И тут до меня дошло, что вовсе это не Кармела, поскольку Кармела сейчас на двадцать два года старше, чем была в тот день, когда плюнула мне в лицо; а еще я вспомнил, что, как только вся история стала достоянием общественности, она уехала из поселка вместе с сыном, потому что ей было невыносимо прожить там еще хоть несколько часов. Кармела что-то сказала темнокожему парню, а я оставил купюру на стойке бара и направился к двери, не переставая жевать и делая вид, что меня неожиданно настигли срочные дела. Я только сейчас уяснил, что так беззаботно бродить по свету мне нельзя. Раз уж ты изгой, то научись и жить, как изгой. Я приоткрыл дверь в Райские кущи лишь для того, чтобы покинуть это место навсегда, быть изгнанным навеки, хотя и не заметил поблизости ангела с огненным мечом. Прощай, картошка, прощай, яичница. Прощай, бутылка пива, из которой я не успел отпить ни глотка.
Там было человек пятьдесят, на мой вкус маловато народу. Я был в темных очках и нисколько не похож на тот портрет, что напечатал Велес. Я любезно кивнул, чтобы поблагодарить гражданочку, раздававшую памятные буклеты, и уселся туда, откуда все было неплохо видно. По прошествии некоторого времени, поскольку ничего не происходило, я принялся читать буклет; в нем говорилось, что распроклятый засранец Велес скончался в возрасте тридцати семи лет, успев стяжать всемирную славу за удар ниже пояса, коварно нанесенный им несчастному чудовищу из Райских кущ. Семья, товарищи по работе, друзья и чудовище из Райских кущ никогда тебя не забудут. Нам будет не хватать твоей улыбки. Спи с миром, подонок. Дочитав все до конца, я положил буклет в карман и сделал вид, что растроганно слежу за ходом церемонии. Прошло столько лет с тех пор, как я в последний раз был на чьих-либо похоронах, что действо показалось мне вполне занятным. Красавица-скрипачка и увядший пианист играли нечто чрезвычайно грустное, даря людям радость.
– Мои соболезнования, – шепнул я почти на ухо вдове, которая была чрезвычайно хороша собой. А после вышел из часовни, или зала, или не знаю даже, как называются теперь такие вещи, и оказался в толпе журналистов и фотографов, которые щелкали объективами, и тут я подумал, опять ты суешься куда не следует. Если в тюрьме кто-нибудь увидит эти фотографии, тебе крышка.
– Извините, пожалуйста, вы кто?
Я обернулся. Вопрос женщины с прекрасным, но скорбным лицом несколько выбил меня из колеи.
– Рядовой читатель Велеса. – И, чтобы не оставалось сомнений: – Он был выдающимся журналистом.
– Мне просто вдруг показалось, что…
Что было делать, расспрашивать дальше или отойти в сторонку?
– Что вам показалось? – решился я.
– Нет-нет, я подумала, что, может быть, вы с ним учились на одном курсе или…
– Что вы, что вы, придет же такое в голову! Я гораздо его старше. Скорее сгодился бы ему в преподаватели… но у меня он не учился.
Она вежливо улыбнулась и отошла к группе мужчин, которые оживленно что-то обсуждали. Я решил, что своей улыбкой женщина хотела мне сказать, пусть ты и старше, но мужчина видный. А я бы ей ответил, что слежу за собой как следует. Много лет отсидел, но за первые десять лет тюрьмы ни дня не провел без двух часов упражнений на растяжку и с гантелями и был незаменимым игроком в баскетбольной команде. Да, незаменимым до тех пор, пока не прошел слух, что я насиловал и убивал малолеток, тут они начали корчить из себя святош и перестали со мной общаться, понимаешь, какое дело.
– За первые десять лет! – В ужасе и изумлении вскричала бы женщина с прекрасным лицом. – Значит, ты больше десяти лет провел в тюрьме?
– И больше двадцати, – ответил бы я, заговорщически подмигнув.
– За убийство и изнасилование малолетних? – сказала бы она, надеясь, что поняла меня неправильно.
– Нет, – сказал бы ей я. – За изнасилование и убийство малолетних. Я не какой-нибудь там мерзкий некрофил. И клянусь, я не хотел их убивать, но они так орали, что…
– Зачем же ты явился на похороны столь высокоморального журналиста? – не отставала бы она от меня, умирая от любопытства.
– Одно другому не мешает. И наисквернейшему убийце приятно слышать о кончине сукиных детей.
– Прости, о чем ты?
– О том, что, кажется, я единственный, кто пришел это событие отпраздновать.
Прекрасная незнакомка застыла бы от ужаса. А я дружески положил бы ей руку на плечо и понял бы, что впервые за двадцать с лишним лет прикасаюсь к женщине. И расплакался бы оттого, что мир до такой степени ко мне несправедлив. Тут я бы решил, что поеду с ними на кладбище. Не для того, чтобы удостовериться, что Велесу уже оттуда не выбраться, а для того, чтобы не упустить возможность еще раз дружески положить руку на плечо женщине с прекрасным лицом.
На кладбище я бы вел себя очень скромно, а
