Время от времени Запад решает обратить внимание на Африку и ее проблемы – возможно, самым известным примером стали последствия репортажа 1984 года о разворачивающемся в Эфиопии голоде, что привело к созданию таких благотворительных проектов, как Band Aid[55], Live Aid[56] и USA For Africa[57], которым удалось собрать миллионы фунтов. Примерно двадцать лет спустя у Запада снова заиграла совесть – на этот раз в связи с нарастающей гуманитарной катастрофой в провинции Дарфур на западе Судана.
Судан занимает огромную территорию в миллион квадратных миль, простираясь от побережья Красного моря на востоке до обширных безлюдных пустошей Сахары на севере и западе страны. Сам Дарфур, граничащий с Чадом, Ливией и Центральноафриканской Республикой, размером примерно с Испанию. В конце 2004 года в Судане подходила к концу двадцатилетняя гражданская война между Севером, где жили преимущественно мусульмане, включая столицу государства Хартум, и христианским Югом. Дарфур оказался зажат между ними, но его не привлекли к переговорам между столицей и Югом, которые в конечном счете привели к созданию в 2011 году нового государства – Южного Судана.
Дарфур хотел получить свою долю обещанного экономического процветания, но правительство в Хартуме этому воспротивилось. В ответ на это из нескольких коренных этнических групп в Дарфуре зародилось освободительное движение Судана (позднее Освободительная армия Судана, или ОАС), бойцы которого принялись нападать на некоторые контролируемые Севером гарнизоны, утверждая, что правительство угнетает неарабское население страны. Правительство в Хартуме приняло ответные меры в виде массовых убийств в Дарфуре, после чего было обвинено в этнических чистках. Правительство приступило к подготовке арабского ополчения, известного как Джанджавид, что переводится как «дьяволы на конях», – это были вооруженные налетчики на лошадях, посланные разорять и уничтожать деревни, подозреваемые в укрывательстве антиправительственных повстанцев. Им была предоставлена полная свобода грабить, убивать и насиловать. Суданская армия отправляла боевые вертолеты, чтобы нанести как можно больший урон, после чего джанджавиды врывались верхом на лошадях и верблюдах в воцарившийся хаос и казнили всех выживших.
Как это обычно бывает, мирные жители, оказавшись втянутыми в эту жестокую мясорубку, принялись собирать то, что могли забрать с собой, и перебираться в безопасное место. Граница между Чадом и Суданом, расположенная на западной окраине Дарфура, стала магнитом для беженцев. Когда я вызвался поехать туда добровольцем совместно с «Врачами без границ» в 2005 году, вдоль границы с Чадом растянулось около двух миллионов человек, еще не менее миллиона через нее уже перешли, оказавшись в Восточном Чаде.
ЧЕРЕЗ НАШ МАЛЕНЬКИЙ ПОЛЕВОЙ ГОСПИТАЛЬ В АДРЕ НА ГРАНИЦЕ С СУДАНОМ ИЗО ДНЯ В ДЕНЬ ПОД ПАЛЯЩИМ ЗНОЕМ ПРОХОДИЛИ ТЫСЯЧИ ПАЦИЕНТОВ.
Там была хирургическая бригада, состоявшая из одного хирурга, медсестры, анестезиолога и нескольких местных работников. Был еще местный врач, занимавшийся всеми болезнями в лагерях беженцев, включая значительное истощение. Рядом с нашей хижиной, служившей одновременно операционной и послеоперационной палатой, находился родильный дом. Здесь было четыре акушерки, которые работали круглосуточно. Бо́льшая часть хирургической работы была связана с акушерством – это стало очередным напоминанием о том, как важно иметь всесторонние знания в этой жизненно важной области медицины. В любое время дня и ночи могло потребоваться выполнить кесарево сечение или разобраться с последствиями послеродового кровотечения. Здесь ситуация была по-настоящему ужасной, намного хуже, чем тогда в Афганистане. Нам приходилось делать по четыре-пять кесаревых в день, а уровень смертности достигал, наверное, двадцати пяти процентов. Основной причиной смерти было недоедание с сопутствующей малярией и сепсисом, вызванным осложнениями при родах.
Мы видели девочек, младшим из которых было всего девять лет, изнасилованных суданскими солдатами или джанджавидами[58]. Некоторые забеременели, но их таз был недостаточно развит для естественных родов – голова ребенка была слишком большой и попросту не могла пройти через родовой канал. Эти беременные девочки пытались родить часами, и зачастую роды растягивались на несколько дней. Из лагеря их привозили на запряженной лошадью телеге в наш крошечный госпиталь.
Порой у пациенток развивался столь сильный сепсис, что ребенок умирал в утробе, прежде чем мы успевали до него добраться, и тогда приходилось проводить некрэктомию плода – операцию, от которой, как мне казалось, остались лишь упоминания в учебниках по истории. Все начиналось с вагинального осмотра, в ходе которого обнаруживался не готовый начать жизнь младенец, а зловонная масса в шейке матки: плод уже был мертв и становился источником гангрены. Операция заключается в проделывании отверстия через родничок в голове ребенка с помощью больших ножниц, которыми вскрывается голова, чтобы можно было выдавить мозг. После этого вокруг черепа устанавливаются зажимы, и ребенок вытаскивается.
ПОЧТИ НЕВОЗМОЖНО БЕСПРИСТРАСТНО ОПИСАТЬ ПРОЦЕДУРУ, ЧУДОВИЩНЕЕ КОТОРОЙ СЛОЖНО ПРЕДСТАВИТЬ: ОНА НАНОСИТ ГЛУБОЧАЙШУЮ ПСИХОЛОГИЧЕСКУЮ ТРАВМУ И МАТЕРИ, И ВЫНУЖДЕННОМУ ВЫПОЛНЯТЬ ЕЕ ПЕРСОНАЛУ. ЭТО БЫЛ НАСТОЯЩИЙ АД ДЛЯ ХИРУРГА, И ЗА ВОСЕМЬ НЕДЕЛЬ, ПРОВЕДЕННЫХ ТАМ, ЛУЧШЕ НЕ СТАЛО.
Вдобавок ко всей этой эмоциональной пытке приходилось еще иметь дело с беспощадным климатом. Штаб нашей миссии строили, особо не задумываясь о людях, которые будут там жить. Моя комната располагалась в кирпичном доме с блестящей алюминиевой рифленой крышей, которая должна была отражать солнечный свет, но на деле превращала здание в печь со средней температурой внутри около сорока пяти градусов, будь то днем или ночью. Обычно мы прекращали оперировать между полуднем и тремя часами дня – температура в это время поднималась чуть ли не до пятидесяти пяти градусов.
После небольшого перекуса я возвращался в операционную, полностью раздевался и садился на пластиковый стул с дырками, через которые пот с меня просто стекал на пол. Не было ни малейшего ветерка, и вокруг меня стояли бутылки с водой, чтобы я мог восполнять литрами выходившую из меня вместе с потом жидкость. Ночью становилось еще хуже, поскольку москитная сетка удерживала немалую часть тепла, и каждую ночь я спал на резиновом коврике, утопая в луже собственного пота.
После одного особенно тяжелого дня, который начался спозаранку, у меня развилась такая сильная головная боль, что я не мог продолжать работать. Я рассказал о своем самочувствии анестезиологу, и мы решили закрыть операционную на ночь. Я пошел полежать, но вскоре у меня начались сильная рвота и интенсивные мышечные спазмы в руках и ногах. Я выпил совсем немного воды, но все тут же вышло наружу. Физический дискомфорт усугубляли гнев и раздражение из-за безнадежного состояния молодых девушек и девочек, которых мы старательно лечили и пытались спасти от ужасающих последствий сексуального насилия.
