Поскольку мой отель находился в другой стороне, я прошел по Оксфорд-стрит в направлении Оксфорд-серкус, где поймал такси, водитель которого, к счастью, оказался молчуном и подбросил меня до Паддингтона, не промолвив ни слова.
Выйдя из машины, я еще несколько минут шел пешком по удивительно тихой улочке, пока не наткнулся на приличный, отвечающий моему настроению паб. Из приоткрытого окна слышалась какая-то из вещей «Oasis», а к музыке добавлялся гул голосов и звон стаканов — фирменные звуки настоящей лондонской пивнушки, напомнившие о том, чего именно мне не хватало.
Я остановился у двери, вошел и с наслаждением вдохнул теплый, прокуренный воздух.
Заведение выглядело вполне прилично и, похоже, лишь недавно перенесло ремонт, после которого его украсили новые деревянные панели. Помещение было длинное и узкое, с барной стойкой, растянувшейся на три четверти длины. Свободное пространство занимали беспорядочно расставленные круглые столики, за которыми собралась в этот вечер разношерстная публика, исключительно белая и почти исключительно мужская, в возрасте от двадцати до семидесяти. Внимание большинства привлекала невысокая платформа в углу зала, которую я принял за сцену. Пара завсегдатаев оглянулась, когда я проходил мимо, но лица их не отразили ко мне ни малейшего интереса. Протиснувшись к бармену, здоровяку с низким лбом и выразительной нижней челюстью, напомнившему мне хорошо сложенного бесхвостого макака, я заказал вторую за вечер пинту «Прайда».
Беспокоиться о том, как бы произвести благоприятное впечатление на симпатичную спутницу, не приходилось, и я присосался к кружке по-настоящему, опустошив ее с первого подхода примерно на четверть. Вот теперь пиво и впрямь обрело забытый вкус нектара. Я сделал еще пару глотков и понял, что для полного удовольствия не хватает одного важного ингредиента. Гадать, какого именно, не пришлось — я это уже знал.
Чуть дальше к концу стойки сидел старикан в сером плаще и кепке, должно быть, уже разменявший восьмой десяток. Держа между узловатыми пальцами «Ламберт и Батлер», он несколько секунд рассматривал собственное отражение в зеркале на стене, потом смачно затянулся, постучал сигаретой о край пепельницы «Хайнекен», стряхивая пепел, и повторил процесс.
Я выкурил последнюю сигарету три года назад и в общем-то не страдал по этому поводу, но, с другой стороны, за все эти три года я ни разу не был в прокуренном лондонском пабе и ни разу не пил «Прайд». Должен признаться, делать одно, не делая другого, было трудно.
Я сделал еще глоток, пытаясь подавить проснувшееся желание. Интересно, чем сейчас занимается Эмма Нилсон? Удастся ли ей что-нибудь узнать? Попытка не удалась. Семя сомнения попало в почву и уже давало всходы. Да, три года я обходился без табака, но сейчас это не имело никакого значения. Курить хотелось отчаянно. Хуже того, подсознательно я уже принял положительное решение. В отличие от большинства пабов, здесь сигареты продавались открыто. Пачки выстроились четырьмя рядами на полке под бутылками — «Мальборо», «Мальборо-лайт», «Бенсон» и «Силк кат», — как разукрашенные шлюхи, соблазняющие счастливого в браке мужчину. Я смотрел на них и не мог отвести взгляда.
Расправившись с пинтой, я кивнул бармену и заказал еще одну вместе с пачкой «Бенсон и Хеджез» и коробком спичек. Перед тем как сорвать целлофановую упаковку, я секунду помедлил, словно мне предстояло принять некое жизненно важное, судьбоносное решение. Люди, начинающие курить снова, обычно оправдываются перед собой тем, что эта пачка будет последняя, что курить они станут только в компании, или чем-то еще, но я знал наверняка, что если закурю, то уже не остановлюсь и вернусь к прежней норме — тридцать штук в день. Проблема заключалась еще в том, что время для возвращения к старой привычке было выбрано не самое лучшее — в Англии за пачку приходится платить в двадцать пять раз больше, чем на Филиппинах.
Так или иначе, жребий был брошен, и свидетельством власти пагубного пристрастия стал тот факт, что, едва сделав первый глоток новой пинты, я сорвал упаковку, вытряхнул сигарету, чиркнул спичкой и сделал первую, нерешительную, пробную затяжку. Ни головокружения, ни тошноты не последовало — яд прокатился по горлу и вошел в мою кровь, вызвав приятное ощущение возвращения домой. Я затянулся поглубже и впервые за последние дни почувствовал себя своим в этом городе.
Жиденькие хлопки и несмелые приветственные выкрики заставили меня повернуться и посмотреть, чем вызвано оживление. Высокая и еще молодая леди с очень длинными ногами вошла в зал через дверь в конце паба и прошествовала к платформе. Грим на ней лежал слоем толщиной, наверное, с дюйм, а весь остальной наряд исчерпывался сверкающим золотистым бюстгальтером, стрингами и туфельками-лодочками того же цвета на высоченных каблуках. Весь ее вид и манера держаться говорили о том, что ее мнение о собственных достоинствах намного выше мнения присутствующих. Я бы не назвал ее несимпатичной — макияж надежно скрывал истинные черты, — но мне она показалась одной из тех женщин, что всегда лучше выглядят в пабе вечером, чем в постели на следующее утро.
Заиграла музыка; незнакомая певица завела песню, под звуки которой девушка поднялась на сцену, стерла с лица улыбку и послала соблазнительный поцелуй группе молодых людей за ближайшим столиком, которые отозвались одобрительными воплями. Надо признать, играла она неплохо, делая вид, что получает удовольствие от себя самой, что не так-то легко в подобного рода заведении. На Филиппинах часто видишь местных девушек в компании немолодых и плохо одетых европейцев и американцев. Как бы ни был уродлив спутник, они всегда улыбаются. Наверное, все дело в природной способности женщины втирать мужчинам очки.
Поприветствовав публику, стриптизерша приступила к танцу, состоявшему из медленных покачиваний, движений бедрами и потрясаний всем, чем только можно, проявляя при этом явное нежелание попадать в ритм музыке. Впрочем, и зрители особенной придирчивостью не отличались. Бюстгальтер полетел на пол, обнажив пару маленьких, но упругих и дерзко торчащих грудей, вид которых заметно оживил аудиторию. Кто-то из юнцов призвал ее сбрасывать остальное. Бармен нахмурился, отчего его сходство с обезьяной только усилилось, и озабоченно посмотрел в сторону столика, откуда, по его расчетам, и могла исходить угроза порядку. В целом атмосфера оставалась доброжелательно-радушная, но я прожил в этом городе достаточно долго, чтобы понимать — там, где выпивка, ситуация может измениться в любой момент.
Так и случилось.
Стриптизерша стащила трусики и, повернувшись к залу спиной, начала медленно-медленно наклоняться вперед, одновременно все выше и выше задирая задницу и выставляя на обозрение собравшимся скрытые прежде участки, выбритые столь тщательно, что они могли бы послужить рекламой бритв «Жиллетт». В тот момент, когда пальцы ее коснулись пола, а задница достигла зенита, кто-то из юнцов, продемонстрировав удивительное чувство момента, выразил свое презрительное отношение к этой демонстрации физической гибкости сухим и громким испусканием газов.
И тут все словно с цепи сорвались.
Несколько представителей более почтенной части публики вскочили на ноги с гневными упреками в адрес «сопляков» и «уродов», которых словно порывом ветра подняло со стульев. Кто-то кого-то толкнул, кто-то кому-то двинул, стороны обменялись громогласными угрозами, а один из юнцов даже нанес ловкий тычок, отправив оппонента в легкий нокдаун. Заскрипели стулья, с опрокинутого стола посыпалась со звоном посуда.
