глаз! Зато вставят новый — получше прежнего! Чем стеклянный глаз хуже настоящего, скажи мне? Стеклянный глаз вынешь, положишь в стакан с водой, а сам спи себе спокойно! Или, скажем, умываешься, и вдруг мыло попало в глаз! Настоящему глазу от мыла одна неприятность, а стеклянному — хоть бы что! Или еще лучше: сидишь себе у камина, греешься, глядишь — бац! — искра угодила в глаз! Настоящий глаз от этого может ослепнуть, а стеклянный и не почувствует!.. Скажу тебе еще лучше…
— Ну, нет, брат, лучше не скажешь! — вздохнул Илларион. — И какой это болван назвал тебя врачом? Ты же гений. Я уже начинаю думать, может, выколоть тебe оба глаза и вставить стеклянные, а?
— А как вы думали?! Медицина, брат, великое дело!.. Долой настоящие глаза! Да здравствует искусственный глаз!
— Да здравствует искусственный глаз! — подхватил я провозглашенный врачом лозунг и продолжал: Этот человек для меня дороже всего на свете, это мой Илларион, у него болит глаз…
— Какой глаз?! — спросил врач и с недоумением уставился на меня.
— Все тот же! — сказал я.
— А вот мы его сейчас и удалим! В два счета!.. Вабале! Неси сюда кипяток и нож! — Врач икнул и опустил голову на стол.
— Что принести? — приоткрыла дверь Вабале.
— Принеси таз и поставь перед ним, — сказал Илларион. — Господи! Что с ним! — вскричала Вабале.
— Пока ничего особенного? — ответил я.
— Мамонтий, Мамонтий! — запричитала женщина.
— Интересно, какой идиот его крестил! — сказал Илларион. «Мамонтий»! Ну что это за имя? Лучше назвали бы Серапионой! Как ты думаешь, Зурикела, подходящее для него имя — Серапиона? Я широко улыбнулся, но ничего не ответил. Комната то озарялась ярким светом, то погружалась в темноту, стены все время раскачивались.
— Что вы с ним сделали? — набросилась на Иллариона Вабале. — Проваливай отсюда! — огрызнулся Илларион. — При чем тут мы? Не умеет пить, нечего было хлестать водку! Даже осмотреть меня не успел, подлец!
— Не волнуйся, Илларион, я сам тебя осмотрю! сказал я, взял со стола указку и ткнул ею в приколотую к стене таблицу: — Какая это буква, дорогой мой. Илларион?
— Какая, солнышко? — спросил меня Илларион.
— Вот эта!
— Какая, кретин, прочти!
— Вот эта — "ч"! — сказал я.
— Чу! — сказал Илларион.
— Умница, дядя Илларион, да ты прекрасно видишь! А это какая буква?
— А ну-ка, которая?
— На перевернутое "т" похожа!
— Наверное, "ш", — догадался Илларион.
— Иди, я тебя поцелую, — сказал я.
Мы обнялись.
— Вон! — завизжала Бабале. — Убирайтесь!
— Ладно, ладно… Уйдем… Все равно пользы от твоего мамонта — как от покойника.
— Убирайтесь! — прошипела Бабале.
— «Я гуриец, ты гуриец, ре-е-еро-о», — затянул песню Илларион, обнял меня за плечи, и мы, пошатываясь, покинули дом Мамонтия Цверава…
…В ту ночь боль в глазу Иллариона стала невыносимой. Пришлось вызвать машину «Скорой помощи», Илларион улыбался и утешал меня:
— Ну что ты приуныл, дурачок? Не бойся, ничего со мной не случится. Зато для твоей Софьи какой праздник наступил, развалится теперь на моем месте, как барыня! Ну, выше голову! Кому я говорю?! Я стоял во дворе, зареванный и жалкий, и смотрел на Иллариона. Голос его звучал бодро, на лице играла деланая улыбка, но я видел, как у него дрожали губы и по морщинистым щекам текли слезы. Пятнадцать дней спустя Илларион выписался из больницы без глаза. Он молча вошел в комнату, молча сел. Я ни о чем не спрашивал его, он тоже ни о чем не говорил. Так продолжалось всю неделю. Я аккуратно посещал лекции, был со всеми вежлив и предупредителен, а после занятий сломя голову мчался домой, к моему Иллариону.
Однажды, вернувшись из университета, я не застал Иллариона в комнате. Я выглянул в окно — и замер. Была теплая солнечная погода. Илларион сидел во дворе на стуле под шелковицей. На коленях у него примостилась Софья. устремив в небо задумчивый взгляд, Илларион курил, нежно поглаживая по спине притихшую Софью, и о чем-то вполголоса с ней разговаривал. Я прислушался.
— Тебе говорят, глупая, тебе! Понимаешь, что значит быть безглазым? Это значит — не видеть солнца, луны, деревьев, людей… Жить в кромешной тьме… Если бы я не согласился на операцию, пришлось бы вообще потерять зрение. Поняла? Ни черта ты не поняла, дуреха! Эх, был бы здесь наш Мурада!.. А ты — глупое создание!.. Что, обиделась? Ну, будет, будет тебе… Как же я теперь вернусь в деревню? Всю жизнь я дразнил Илико кривым чертом… Куда мне теперь деваться?.. Ну, хорошо, проживу здесь еще месяц, другой, третий… А потом? Ведь придется в конце концов вернуться домой?.. А может, он ничего и не заметит? Как же! Не такой он дурак, чтобы не отличить стекляшку от настоящего глаза!.. Не отвезти ли ему в подарок такую же стекляшку? Как ты думаешь? Привезу и скажу: «Ну все, старик, конец нашему балагурству… Вставь себе эту штуку и коси на здоровье от моего имени… Отныне мы с тобой равны…» Как ты думаешь, обрадуется он моему несчастью? Да? Никогда больше не говори этого! Как ты могла даже подумать! Не знаешь ты моего.
— Илико! Умрет старик с горя! Нет? Да как же нет, когда я и Зурикела — твой непутевый хозяин — ему дороже всего на свете!.. Ну иди, иди, все равно не понять тебе этого…
Илларион осторожно спустил с колен кошку и слегка подтолкнул ее. Софья пошла к окну. Илларион взглядом проводил ее, и я увидел, что он плачет. Плакал и я. Плакал и радовался, что Илларион не видит моих слез.
ЗДРАВСТВУЙ, ИЛЛАРИОН!
После операции Иллариону уже не сиделось в Тбилиси. Приближался март, и Иллариона тянуло в село — туда, где его ждали старая однорогая корова и неугомонный задира петух, ждали родная земля и родное солнце, ждала весна — пора пробуждения жизни, пора труда и надежд. Отпустить Иллариона домой одного я не мог — он все еще был очень слаб. Кроме того, старик пуще смерти боялся встречи с Илико. Я с плачем вымолил у декана двухдневный отпуск, и в тот же вечер мы отправились в деревню…
…Солнце только выкатилось из-за горы, когда мы подошли к нашему селу. Лениво лаяли уставшие от ночного бдения собаки. Умытые росой деревья кишели всякой птичьей мелюзгой. Над селом стлался легкий туман.
— Гляди, Зурикела, твоя бабушка уже на ногах! — сказал Илларион и показал рукой на струйку белого дыма, поднимавшуюся из трубы нашего дома. Я сорвался с места и с криком помчался вниз по косогору:
— Бабушка!..
