совсем недавно безоговорочно поддержали политику Нового курса, отдав на выборах 1936 г. подавляющее большинство голосов за Рузвельта, тоже присоединились к политической оппозиции плану президента, так как «с течением времени американский народ, несмотря на все большую очевидность того, что исполнительная власть сковывается не Основным законом, а судебными толкованиями, стал рассматривать суд как символ своей свободы»343.
Конец этой истории известен. Рузвельту не удалось «утрамбовать» Верховный суд, а Верховный суд прекратил попытки отменить законы, принятые в рамках Нового курса344. Значение этого эпизода в долгом споре о либерализме состоит в том, что для сопротивления плану реформирования суда консерваторы объединились с либералами, подвергнув критике предложение Рузвельта как нелиберальное. Это не было главным основанием для критики плана относительно суда, но на этот аргумент тоже можно было опереться. Хотя либерализм вряд ли был решающим фактором в борьбе вокруг суда, борьба эта стала важным фактором в споре о либерализме.
Так например, в Сенате лидером оппозиции, сложившейся после внесения Рузвельтом предложения о суде, оказался не консервативный, а либеральный сенатор Бертон Уилер, который оправдывал свое сопротивление приверженностью либерализму. «Дело либерализма никогда не побеждало за счет перетасовки колоды карт, заполнения избирательных урн фальшивыми бюллетенями или утрамбовки суда»345. Поскольку даже либералы критиковали Рузвельта во имя либерализма, консерваторы не преминули выступить с такой же критикой и еще раз заявить, что они-то как раз истинные либералы.
Листая страницы «Нью-Йорк таймс» того периода, мы обнаруживаем, что подавляющее большинство статей, в которых обсуждается либерализм, написано как отклик на предложение Рузвельта о суде. Например, бывший государственный секретарь Бейнбридж Колби «предостерегал от неверного употребления термина “либеральный”». После традиционных магических формул вроде: «Либерализм есть сотрудничество на началах добровольного объединения, торизм есть сотрудничество по принуждению» — он изъяснился конкретнее, указав на то, что либерализм «предполагает абсолютную независимость судебной системы. Торизм — это слияние (integration) власти, и подобный принудительный режим представляется полной противоположностью либерализма»346. Нетрудно было понять, что подразумевал автор.
Позднее «Таймс» напечатала длинную передовицу, озаглавленную «Либерализм и дух времени»347. Статья начиналась с общей критики новых либералов: «Либералы могут отстаивать присутствие куклуксклановца в составе Верховного суда [речь идет о судье Хьюго Блэке, который одно время был членом этой организации], потому что он воспринимает экономическую программу правительства как надо.
Новый либерал готов потворствовать насилию со стороны рабочего класса, мотивированному тем, что работодатели долгое время прибегали к насилию при забастовках и теперь “наша очередь”». «Славное старое слово “либерал” с маленькой буквы, — говорилось в передовице, — у Либерала с большой буквы порой превращалось в пустой звук». Если либералы верили в умеренность, то «новый Либерал все время спешит».
После такого введения редакционная статья «Таймс» во имя либерализма обрушила град возражений на предложение об «утрамбовке» суда. Реформы в рамках Нового курса Рузвельта благотворны, было сказано в статье, но истинные либералы скорее согласились бы на приостановку этих реформ, чем приняли бы рузвельтовский план в отношении суда. Возможно, из-за Верховного суда Америка отставала в социальной справедливости, но отставание — не отрицание. В заключение «Таймс» предостерегала: «Насколько опасной может стать антидемократическая гонка, хорошо продемонстрировали те страны, где дух времени определяется деспотизмом».
Возможно потому, что эта статья верно отражала тогдашнее общественное мнение, она получила огромное количество откликов. Один из читателей предостерегал: «так называемые новые либералы» движимы «слепым рвением». Другой, соглашаясь с Верховным судом, что многие программы Нового курса «нарушают признанные принципы правления народа», добавлял: предложение о суде — плод «самодовольной “либеральной” мысли», которая, как минимум, создала прецедент, заставивший «серьезно задуматься о грозящей опасности». Еще один читатель назвал передовицу прекрасным «примером либерального мышления», а один заметил: «Джефферсон, истинный либерал, если вообще кто-нибудь был либералом, в письме от 12 июля 1816 г., проинформировав своего корреспондента, что конституции при необходимости можно совершенствовать, добавил: “Разумеется, я не сторонник частых и не опробованных изменений в законах и конституциях”»348.
Конечно, не все отзывы на эту редакционную статью были благоприятными. Многие из тех, кто одобрял план преобразования суда, оправдывали его во имя либерализма. Говоря о той же статье, один читатель изобличал ее авторов: «Это старая история о школе, проповедующей laissez faire и осуждающей борцов за социальный прогресс как радикалов и революционеров». Другой убеждал: «Либерализм выступал за постепенность тогда, когда мир развивался постепенно. Почему он не может позволить себе сделать один шаг в наше время, когда прогресс или, во всяком случае, перемены во многих других областях совершаются с головокружительной быстротой? Разве либерализм не должен ускорить темп, если он вообще хочет выжить?». Третий ограничился внушением: «За статью “Либерализм и дух времени” вам прямая дорога на вечные муки»349.
Поскольку многие из тех, кто протестовал против плана преобразования суда (как либералов, так и консерваторов), выступали против него потому, что он не соответствовал духу либерализма, дискуссия о том, что следует называть либеральным и действительно ли Рузвельта следует называть либералом, была искусственно продлена, несмотря на то что Рузвельт, по всей видимости, уже завладел этим термином. Но хотя предложение о суде продлило споры о значении слова «либеральный», оно также помогло подготовить почву для принятия консерваторами слова-символа «консервативный». Так как план преобразования суда в глазах многих граждан до некоторой степени дискредитировал Новый курс, план этот — по ассоциации — дискредитировал также и либерализм Нового курса. Поскольку либерализм Нового курса стал сомнительным, слово «либерализм» приобрело легкий негативный оттенок, И теперь консерваторам легче было принять другой ярлык, в их глазах ничем не запятнанный.
Чистка 1938 года
В 1938 г. президент был ошеломлен попятным движением в Конгрессе, которое началось всего через два года после его переизбрания подавляющим большинством голосов. Сторонников Нового курса более всего приводило в негодование то, что страна, по их убеждению, была более либеральной, чем Конгресс, и что «многие демократы победили на выборах благодаря популярности Рузвельта лишь затем, чтобы нанести ему удар в спину, едва только будут подсчитаны голоса». Был образован совет либералов, призванный обдумать возможность удаления консерваторов из партии350.
24 июня, не желая мириться с консерваторами в собственной партии и раздраженный избранием в сенаторы от штата Айова Гая Джиллета, непоколебимого противника Нового курса, Рузвельт начал чистку Демократической партии. Против своих оппонентов он пустил в ход новый (и вместе с тем старый) символ, обвинив их в том, что они — «медянки»351: «Никогда еще на нашем веку президент и сенаторы не сталкивались с такой организованной кампанией, направленной на поражение
