себя. Любопытство, мама, все-таки взяло верх. Ты, как всегда, права.
Мы сидели на скамейке – я, дед, а в его руках зеленая книжка.
По моим плечам, которые обнимала куртка, по растрепанным волосам и коленкам били капли. По старику тоже. Сколько мы просидели, я не помню. Час. Или два. И, знаете, я был благодарен тучам. Наверно, если бы их капли не тарабанили по нам обоим, мне было бы крайне неловко прятать слезы. А так – будто просто дождь.
Старика звали Лев. Лев Валентинович. Он сразу попросил не использовать отчество, уж не знаю, что ему в нем не нравилось. А у книги названия не было. Только то самое круглое пятно от кофе. Он довольно долго рассказывал о своей дочери Алисе. И, по его описанию, это была очень интересная девушка. Она тоже любила читать. И даже немного писала. В стол, так, чтобы никто не видел.
– А потом… – Голос Льва дрогнул, и я по инерции посмотрел на него. Тот ком, что стоял в моем горле, казалось, полезет из меня вон, поэтому я быстро отвел взгляд. – Она пропала. Ее искали полиция, волонтеры с собаками, кто только не искал. Я тоже, конечно. Но нашел только эту книгу на ее столе. И знаете что, Иван?
Я повернул влажный, типа от дождя, подбородок ко Льву.
– Она как будто вернулась. И теперь навсегда со мной. Говорит со мной с этих страниц.
Сирень в тот год цвела очень долго, пышно, а грозди ее были категорически ароматными. Помню этот запах так, словно чувствую его каждую секунду. Сладкий, приторный запах. Наверно, так могли бы пахнуть духи Алисы. Наверняка они так и пахли. Всяко приятнее, чем запах гари из-под капота.
С разрешения Льва я отксерокопировал его книжку и заказал в типографии один экземпляр. Первым делом, когда ее мне доставили, я налил в блюдце свежего кофе и очень аккуратно окунул в него донышко кружки. Теперь наши экземпляры выглядели идентично.
Я не читал ее каждый день, как Лев. Но иногда листал, особенно в те моменты, когда мне было грустно. В ней было, наверно, больше ошибок, чем страниц, но обращать внимание на них я себе не позволял. Я вспоминал слова Льва и улыбался. Смешной старик. Хитрюга. Заставил меня выйти из дома. Однажды он все-таки признался, что давно заметил мою слежку и все думал, как выманить меня на улицу. Мол, сложно не обратить внимания на телескоп, торчащий из форточки. Поэтому книгу Лев оставил на скамейке намеренно. Но я его, конечно, не виню. Он сделал что-то невероятное. Нет, он не избавил меня от всех моих страхов. Но помог понять что-то очень важное. Родителей, к сожалению, не вернуть. Память – не стереть. Но помнить можно и что-то хорошее. Считалочку шепотом папы, например, или лучистые глаза мамы, рассекретившей мой план пойти покурить за гаражом с ребятами. Книжка Алисы была лишь началом, сегодня я вышел от психоаналитика и убедился в том, что мой путь только начинается.
Вы бы слышали голос тети Лены, когда я сказал, что сам приеду за банками с вишневым конфитюром. Тем, который с косточками.
Евгения Штольц. Чувство жизни
Книжной эта улица звалась везде: и в документах, и среди местных. Почему она Книжная, не знал никто. Даже в далекие советские времена здесь не водилось ни магазинов, ни домов культуры, ни каких-либо литературных кружков. Сейчас на этой улице и вовсе жили одни старики, если что и читающие, так только газеты или руководства по садоводству. Может, книги у них все-таки и имелись, однако, скорее всего, уже давно пылились на чердаках и в летних кухнях, держа последнюю оборону от мышей. Вполне вероятно, этим книгам мечталось, что хозяйские внуки когда-нибудь да вспомнят о них и увезут в далекие-далекие прекрасные края, где, говорят, водятся самые настоящие книжные шкафы.
В любом случае сейчас по Книжной улице несли самую настоящую книгу, и не про огород!
Стояли ранние летние сумерки. Подойдя к старенькому дому, Аня запихнула томик под мышку, затем освободившейся рукой открыла калитку. Дома была почти вся ее семья, кроме отца; мама сидела на кухне, пока два брата ссорились из-за того, чья очередь играть на компьютере, ибо Великий компьютер был один, а их – двое.
Чуть позже Аня возила ложкой в супе, смотря в тарелку отсутствующим взглядом.
– Что, сильно мучают на работе? – спрашивала сочувственно мама, сидя у маленького окна.
– Да нет. Все как обычно…
– А проверка договоров? – голос у мамы был тревожный. Как всякая мать, она беспокоилась из-за проблем своих детей.
– Да, проверка. Ничего страшного. А папа где?
– Задержался на складе.
– М-м-м, ясно.
Аня продолжала черпать суп, разглядывая на краях тарелки сине-белый гжельский узор. А за окном уже вовсю сгустилась темнота – и легкая прохлада залетала через веранду в маленькую кухню вместе со стрекотом кузнечиков. Мама поставила чайник, достала всем кружки, включая большую отцовскую, напоминающую скорее ведро, с надеждой, что тот скоро вернется. А сама между делом разглядывала лежащую на скатерти зеленую книженцию с оранжевым неотклеенным ценником.
– Ты книгу купила? – спросила она.
– Да, – прозвучал сдержанно-усталый ответ.
– А разве вы, доченька, не читали «Обломова» еще в школе?
– Читали…
– Понравился, получается?
– Не знаю, мам, вот и выясню. С нашей второй учительницей мы в школе все книги читали только в кратком пересказе.
– Ах, ну да, точно… Ирина Георгиевна была совсем другой. Не как эта. Но, наверное, хорошая книга. – Мама налила кипяток из пыхтящего чайника, привычно спросив: – Тебе две ложки сахара?
– С горкой, – также привычно отозвалась дочь.
Зачем она на самом деле купила «Обломова»? Ответа не было. Когда Аня шла мимо закрывающегося книжного магазина, ей вспомнились те теплые уроки литературы – и покупка стала скорее порывом, нежели осознанным действием.
Их первая учительница, Ирина Георгиевна, была совсем старушкой, но старушкой занятной, носящей к рубиновому пиджаку рубиновые бигудишные волосы, а также большие очки. Литературу она боготворила – и любовь эту пыталась привить всем своим ученикам, которые по ее воле ставили спектакли и устраивали культурные чаепития. А дальше… Ну а дальше Ирине Георгиевне пришлось уйти по старости, а на ее место явилась другая, чье полное имя отчего-то упорно ускользало из памяти. Мария… Мария… Как же ее отчество? Аня его совсем не помнила, хотя эта женщина вела их класс куда дольше предшественницы. Но уроки литературы у нее стали ничем не примечательными, серыми, сводящимися к «читаем, а я скоро вернусь, и будем писать тест».
Глядя на зеленую книгу, на обложке которой развалился полный барин, Аня допила уже не горячий, а теплый чай, вымыла посуду и вышла во двор. Там обосновалась ночь. Аня вышагивала по уложенной плитками дорожке, мимо будки с псом Мухтаром, мимо клетей с перепелами, мимо квохчущих кур, по огородной тропинке к саду и назад.
Летний зной рассеялся, и вот уже ветер игриво вскидывал темные волосы Ани. Она, в общем-то, была симпатичной. И точно это знала. Невысокая, худенькая, не имеющая ни одной отличительной черты, которая делала бы ее дурнушкой. Правда, ходила Аня как-то присогнувшись, но причиной этому считала сидячую работу с договорами. В темноте она помогла убрать матери тяпки и вилы.
– Сегодня у пекарни виделась с Лениным отцом, – сказала ей вдруг мама.
– Ты о какой Лене?
– О твоей же однокласснице.
– А-а-а, ну и что она? – безучастно спросила Аня.
– Ее отец рассказал, что она полгода назад переехала в Санкт-Петербург. Устроилась там дизайнером в какой-то фирме. – Мать закрыла сарай. – Лена же хорошо рисует после художественной школы. А еще на неделе я встречалась с матерью Даниила. Он так вообще в Москву перебрался и устроился помощником к знакомому своего отца, хозяину ТЦ!
– Ну молодцы… – вздохнула Аня. – Вот только у Ленки бабушка там живет, поэтому небось на квартире у нее Лена и обитает. А Даниил бы разве поехал в Москву, не будь там папиного
