вдруг услышал так называемый свисток тревоги. Даже в те времена (уже вполне высокотехнологичные) не было лучшего способа подать сигнал о каком-то экстренном случае: звук свистка тюремного служащего разносился по всему заведению, к тому же всегда было ясно, с какой стороны он звучит. У меня тоже имелся при себе такой свисток, но мне ни разу не пришлось им воспользоваться. Сомневаюсь в том, что у меня хватило бы хладнокровия, чтобы это сделать даже при необходимости. Использование свистка без нужды расценивалось в тюрьме так же, как немотивированное использование стоп-крана в поезде.
За свистком тревоги всегда следовали звуки, которые производят сотрудники тюрьмы, спешащие на место происшествия. Когда дело происходило в викторианской части тюрьмы, это были впечатляющие звуки: упорядоченные, без всяких криков, лишь отдающийся эхом шум шагов многих десятков людей, бегущих по железному полу проходов, — их действия были экстренными, но при этом будничными. Другие сотрудники тюрьмы в это время заводили арестантов в камеры (если узники находились за их пределами) и запирали там, чтобы заключенные не воспользовались ситуацией.
В тот раз сигнал тревоги прозвучал из-за заключенного, пытавшегося повеситься. Мне пришло сообщение, предписывавшее немедленно явиться в его камеру. Петлю уже разрезали, и он лежал на полу без сознания. Сердце у него остановилось; он не дышал. Нам все-таки удалось реанимировать его: он провисел недолго, к тому же, казалось, он почти нарочно подгадал так, чтобы его обнаружили еще до того, как он умрет, хотя если это и был расчет с его стороны, то очень изощренный (и едва не окончившийся неудачей). Крик о помощи, знак страдания?
Среди моих тюремных историй моя жена больше всего любит следующую. Как-то рано утром меня вызвали в тюрьму, поскольку одного из тюремных служащих, в свою очередь, вызвали в камеру звонком. На кнопку нажал сам арестант, мастеривший для себя петлю. Когда я прибыл на место, сотрудник тюрьмы сидел рядом с заключенным. Было раннее, очень-очень раннее утро.
— Чего только не приходится делать для челаэчества, сэр, — изрек тюремный служащий, когда я вошел в камеру с мутными от недосыпания глазами.
— Ты что? — спросил узник.
— Для челаэчества, — сказал сотрудник тюрьмы и повернулся к нему. — Ты ж тоже челаэк — разве нет?
Но даже малозначительные суицидальные жесты следовало воспринимать серьезно. Один из устоявшихся мифов (похоже, его никак не искоренить одними лишь фактами и логическими доводами) гласит: те, кто говорит о самоубийстве или делает «жесты», показывающие такие намерения, на самом деле никогда не совершают самоубийство. Возможно, в основе этого мифа лежит ложный силлогизм: если большинство тех, кто говорит о самоубийстве или делает суицидальные жесты, никогда не совершают самоубийства, значит, те, кто все-таки кончает с собой, никогда не говорят об этом и не делают суицидальных жестов. Но все это, конечно, не означает, что суицидальные жесты не используются в качестве эмоционального шантажа — когда человек пытается подчинить себе других, заставить их повиноваться.
Итак, молодой висельник пришел в чувство (точнее, был приведен в чувство). Мы были очень довольны собой, ведь мы спасли человеку жизнь. И нас порядком разочаровало то, что он, судя по всему, не ценит этого, не отдает себе отчета в том, что находился на волосок от смерти. Особенной благодарности нам он не выразил. У него были неприятности с девушкой, вот он и предпринял попытку суицида. Через несколько месяцев мы получили официальное уведомление о том, что он подал на администрацию тюрьмы в суд — за то, что она не предотвратила его попытку повеситься. Дело урегулировали в досудебном порядке — вероятно, за несколько тысяч: защита в суде обошлась бы дороже. Арестант словно бы воспользовался рецептом Фальстафа, хваставшего: «Умею извлекать пользу изо всего, даже из самой болезни»[18]
Доктор Нет
Оковы для ума
Благодарность редко встречалась мне среди заключенных (по очевидным причинам), так что — подобно многим редкостным вещам — она казалась чем-то драгоценным (по крайней мере мне самому). Узники обычно принимали как должное тот факт, что они могут увидеть врача практически всегда, когда только захотят (так было в то время; с тех пор система в этом отношении переменилась к худшему). Так большинство людей принимают как должное воду в кране — словно в мире всегда существовал водопровод. В одной редакционной статье в British Medical Journal высказывалась мысль о том, что заключенные должны иметь право на такой же врачебный уход, как и все остальные люди. Старший медицинский работник (СМР) нашей тюрьмы тут же написал в редакцию письмо, где указывал, что это превосходная и весьма благая идея — для всех, кто не является заключенным. Он вопрошал: где еще в нашей стране врач непременно осмотрит вас уже в течение двух часов после того, как вы попросили об этом?
Заключенных по поводу их «холодных», то есть не чрезвычайных, состояний оперировали в среднем быстрее, чем если бы они были на свободе, где им пришлось бы долго ждать своей очереди. Как-то на вечеринке один из гостей спросил меня, как бы ему побыстрее добиться от Национальной службы здравоохранения (НСЗ) лечения его грыжи. «А вы совершите преступление, за которое дают срок», — посоветовал я. Заключенного с грыжей я бы тут же отправил к хирургу, и тот прооперировал бы его в течение недели или двух.
Время от времени тюремные служащие просили меня посмотреть какого-нибудь заключенного, который, на их взгляд, не был «обычным коном» (сленговое слово con, сокращение от convict — «осужденный»). По отношению к узнику это был комплимент. Однажды они привели ко мне человека, находившегося в предварительном заключении, который, как они говорили, «не был обычным коном». Даже человек, находящийся в предварительном заключении, еще не судимый и официально и юридически все еще невиновный, все же является «коном» для сотрудников тюрьмы, для которых нет дыма без огня.
Он оказался в тюрьме впервые (да и то, повторю, это было предварительное заключение), и он был несколькими годами старше тех, кто обычно попадает в тюрьму в первый раз. Хотя нам постоянно (и, без сомнения, это правильно) говорят, что какого-то «преступного типа» людей не существует, этот арестант явно не принадлежал бы к такому типу, даже если бы тот существовал. То был вежливый и мягкий человек, внушающий уважение представитель квалифицированной части рабочего класса; он никогда не был безработным и всегда обеспечивал двух своих дочерей, которым дал старомодные имена (это позволяло предположить, что он питает к этим девочкам большую нежность). Я решил: это указывает на то, что
