было у нее прибрано, натоплено или проветрено, это смотря по погодам, а на столе в сосуде из чистого хрусталя свежие цветы. Ей через этакое прилежание от барина уже к середине лета благодарность вышла.
Было так, зашла в очередной раз к нему булочек с кофием подать, так их сиятельство ее остановил и сказал:
– Тебя Татьяной звать? Хорошая ты девка, пригожая, а перед прочими нос не дерешь и мужичкам моим головы не кружишь. За то тебе честь, ступай дитятко.
Для кого иного оно, может, и не штука, а ей пуще сладкого пряника, краше атласной ленты. Как же сам господин ее по имени называет, слова ласковые говорит! Добрый барин, хороший. Чего только про него люди не брешут, а все, выходит, напраслина да поклеп. Хотя, конечно, поначалу робела его – моченьки нет! До того другой раз, доходило, что она при одном только барина виде глаза жмурила, голову свою рыжую низехонько опускала, а чуть дело справит – сейчас из кабинета вон!
С бурмистром с тем и вовсе ладно сжилась, он хоть и суров, да все одно мужик справедливый, с понятием. С ним как, урока не выполнишь, не взыщи. Мог и рученькой пудовой поучить, и за ухо оттаскать, а иных, совсем горьких, бывало, розгами вытягивал. Правда такое Татьяна видела всего один раз, на конюшне. Но про сие вспоминать не надобно, то страсть большая. Да и с ней Владимир Матвеевич совсем не грозный был, привечал даже, пичужкой звал. А чего гневаться, когда обязанность свою исправно блюдешь?
Со всей же остальной челядью Татьяна находилась в отношениях не сказать, чтобы любезных. Они ей завидовали, она их не замечала. Во всяком разе, старалась не замечать. А как тут, спрашивается, не завидовать, когда такое деется? Привезли, знамо, кралечку! Одежек ей навздевали, ленточек повязали и ну барину под крылышко, а прочие, дескать, брысь – нечего их сиятельству рожами своими немытыми глаза мозолить. «Вышние», понимаешь, чувства в нем обижать. Ему-де от того, ежели по науке сказать, не бонтонно получается.
И посыпались тогда на Татьяну со всех сторон шуточки-прибауточки. Каждый на нее норовил злословить. При Холоневе, правда, лаяться не могли. Он свары на дух не выносил. Хотела она того иль нет, угодила под его защиту-опеку. Правда, кое-кто из девок, что допрежде лебедушками вышагивали, навроде Дуньки, чтоб ей провалиться, грозились было в крапиве соперницу свою извалять, тело белое в навозе попортить. Только дальше угроз дело, известно, не шло. Куда там, когда за ней такая силища.
Боялись люди своего нового управляющего. В глаза по имени-отчеству называли, в ножки кланялись, а промеж собой прозвали не как-нибудь: «Горынычем».
И даже дядька Семёныч, кухонный мужик, на что добродушный малый, почитай единственный кто Таньки не чурался, частенько ей говаривал:
– Ты, девонька, про баринову ласку, про лучики-морщинки-то ври-ври, да шибко не завирайся. Всякий видит, как он на тебя, беспутную, что кот на сметану маслится. А государь наш Владимир Матвеевич при тебе навроде пса, что за хозяйским младенцем в догляд приставлен. Чуть тронь, сейчас зубищи оскалит.
Она слушала, кивала, и перечить, само собой, не осмеливалась, да только тому все одно не верила. Зачем ему? Ведь он глубокий старик! Ему, должно быть, лет пятьдесят! Нет, ерунда это все, от ревности люди болтают. Пустомели.
Так-то оно так! Ан, нет-нет и разгорался в глубине души упрямый огонек сомнений, грозивший обернуться нешуточным пожаром. Так ли стар Дмитрий Афанасьевич как она себе придумала? Вовсе ли он на нее не глядит? Тогда отчего по имени знает, отчего, что ни день, с того первого разу, все стремится заговорить с ней, глазищами своими ледяными буравит, точно из теткиных сказок василиск?
Впрочем, василиск – чудище сказочное, что бояться? А барин вполне себе настоящий, живой. Его не бояться, жалеть нужно! Таня видела, что никто его несчастного, кроме собственной сестры не любит. Ну, то есть, по-настоящему, как Иисус Христос велел.
Что такое настоящая любовь она теперь знала не понаслышке. Сподобил Господь, обратил к свету заплутавшую душу.
От того, собственно, и набежала к этой минуте на Татьяну тень. Не от любви, конечно, а от сильного страха за любимого. Вот она истинная причина печали.
Но да, обо всем по порядку!
***
В искреннюю любовь, что бы с первого взгляда и до гробовой доски, Танюшка верила всегда! Хоть каждый вокруг безустанно твердил-де, не бывает ее, лиходейки. Разве только в помещичьих книжках да в былинах старинных.
А она, знай себе, верила. Верила и ждала. И дождалась-таки, аккурат на Петров день.
Их встречу (ммм, ту самую!) она запомнила навсегда. Барин, как водится, спозаранку распорядился насчет чайку. Она особенно любила этот утренний ритуал. Вся усадьба еще спит, над землей мягко стелется туман, воздух по ночному прохладен и свеж. Кажется, что вокруг ни единой живой души. Проследовав знакомыми закоулками на веранду, прямиком к круглобокому «туляку», Татьяна привычным жестом расстелила на подносе полотенце, расправила в вазочке цветы и принялась наполнять кружку. Вдруг утро огласилось чужеродными, непривычными звуками. Девушка обернулась на шум. По тропинке, вьющейся между кустами сирени и клумбами роз, к дому несся Панкрат. Младшенький сынок кузнеца. Он был не один, за ним неторопливыми широкими шагами без труда поспевал незнакомый мужчина.
Девушка встретилась с незнакомцем взглядом и обмерла! Смешно сказать, как дышать и то позабыла, куда там помнить, что в кружку льется крутой кипяток.
То был мужчина одиннадцати вершков росту. Красивый, богатырски сложенный. На вид лет сорока, при сивой бороде и косматых кудрях. Он был обернут в старый, но по-прежнему еще добротный армяк. На плече его громоздилась домотканая сумка. Собой степенный, видный, что хозяйский гусак.
Конечно, она его сразу полюбила. Для этого понадобилось лишь мгновение. А зачем дольше? Сердце-то бабье, оно не обманет…
– Татьянка! Татьянка! – издали запищал звонкоголосый мальчишка, замахал немытой рукой. – Владим Матвеич где? Человека к ему веду, дело у них к нашему барину.
Горничная тихонько ойкнула. Замечталась и не вспомнила затворить кран у самовара. Злым кинжалом перекинулась водица через край и пребольно ужалила ни в чем не повинные девичьи пальцы. От нечаянной обиды они тут же разжались и красивая фарфоровая кружка, вертясь и разбрызгивая вокруг себя бисер обжигающих капель, стремглав устремилась на пол. Незнакомец в один прыжок долетел до Татьяниных ног и непостижимым образом сумел изловить хрупкую посудинку. Нажегся, конечно, основательно, но виду не подал. Мужик он мужик и есть!
Тут у бедной девушки язык точно онемел, к нёбу
