сказала она.— А то совсем замёрзнем.
Всё, что было можно, мы сожгли ещё зимой — табуретки, старый диван, даже книги. Только именные папины да с автографами остались.
— Их надо сохранить, — сказала мама.
Мы спрятали эти книги в платяной шкаф и не трогали. Если б у меня прежние силы были, я бы, конечно, нашёл дров, потому что есть ничейные, разбитые дома. Только для этого надо далеко идти и потом с бревном мне не справиться. А вот если бы стену...
Стена отделяла гостиную от детской комнаты. Она была временная — из досок и даже не до самого потолка.
Целый день я мучился со стеной. Её доски — хуже железа, крепкие-крепкие. И как на пружинах. Только мелких щепок и наколотил я. Пришлось ломать кресло из чёрного дерева. Его нам хватило на целых два дня.
Из головы у меня никак не выходил Жека. Лягу спать, закрою глаза и вижу, как мы с ним в школу идём, как Жека надевает свой лётный шлем. Ну всё-всё, как было, и притом только хорошее. Раньше я даже не думал, что буду так скучать по нему, а тут...
Я надеялся, что кто-нибудь из жильцов знает, куда подевался Жека и живой он или нет.
В квартире под нами вообще никто не жил. Это я сразу понял, потому что у входа был сугроб и никаких даже следов. В квартире дяди Феди дворника — я застал только его жену.
— Все наши в Сибири, - сказала она. — Давно уехали. А дядя Федя не хотел ехать... — Она тяжело вздохнула. — И помер, царство ему небесное... — Дяди-Федина жена перекрестилась и сказала, что о Жеке ничего не знает.
От Люськи я узнал только о гибели старшего её брата и что её отец и брат Михаил воюют под Ленинградом.
Осталась квартира Сени-скрипача. Сенина мама раньше дружила с матерью Жеки. Я очень надеялся узнать от неё хоть что-нибудь.
Сенина квартира помещалась в самом конце дома. С тяжёлым чувством поднялся я на каменные ступеньки крыльца. Впрочем, крыльца самого не было. Остались только железные стойки, на которых раньше держалась крыша. Крыльцо было деревянное, и его, ясное дело, на дрова пустили.
Дверь оказалась запертой. Я постучал, и вскоре услышал бодрый голос:
— Дёргайте сильнее... Ах, оказия, щас отопру...
Голос показался мне знакомым. «Никак дед Антон?» — подумал я и даже плечами пожал. Ведь дед Антон остался в Осиповке.
Дверь распахнулась, и на пороге я увидел хозяина нашей дачи. Он торопливо подпоясывал верёвкой свои широченные заплатанные штаны.
Дед Антон мало изменился. Разве только ещё больше согнулась его спина да лицо стало чуть похудее. Меня дед Антон не узнал. Я растерялся от неожиданной встречи и молчал.
— Проходи, парень, в дом, — сказал он приветливо. — Сказывай, по какому делу пришёл.
— Мне надо видеть маму Сени Берга, — выдавил я из себя. — Вы не знаете, дядя Антон?
Дед отступил от меня на шаг. Провёл рукой по своей белёсой окладистой бороде. Пристально посмотрел мне в глаза и удивлённо воскликнул:
— Никак Володя, сын Павла Сергеевича?
Я стоял в просторной светлой комнате, сплошь уставленной ящиками с землёй. Ящики были на полу, на широких полках, что стояли вдоль стен. И везде из них тянулись зелёные побеги. Я узнал острые стрелки лука, узорчатую ботву моркови.
— ...Что же мы стоим-то?.. — спохватился дед Антон. — Проходи к столу. — И он подвинул мне единственный в комнате свободный стул.
От деда Антона я узнал, что из Осиновки все жители ушли вскоре после нашего отъезда. Сам старик сначала по лесу плутал — вокруг немцы были. Потом добрался до Ленинграда, разыскал сына с внуком и поселился у них.
— А хозяева этой квартиры, — проговорил дед Антон, теребя бороду, — нету их. — И старик кивнул на стену, где в большой коричневой раме висела фотография всей семьи Бергов — Сени, его отца, матери и сестрёнки. — Из всех, — сказал он со вздохом, — одна девчушка осталась... — Дед Антон задумался. На его глаза будто туман набежал, и стали они какие-то мутные. Тихо продолжал он свой рассказ: — Зимой, в самые морозы, идём мы, значит, по дрова с внучком. И вдруг Колюха, внучок мой, говорит: «Деда, вон девочка упала». Смотрю — и вправду лежит у крыльца девочка и не шевелится, а мороз лютый... Ну, подошли, значит, подняли девочку. Она, как отошла, рассказала, что мать её померла и одна она теперича осталась, и что за хлебом надо в булочную... Ну, тут я и решил удочерить её — не помирать же ей... Квартира ейная лучше нашей — вот мы и переселились. А как война кончится, вернётся её папаша с фронту — уедем отсюдова. В деревню. В Осиновку.
Он улыбнулся. Достал из кармана маленький кожаный мешочек. Насыпал в пригоршню мятых сухих листьев, свернул из обрывка газеты цигарку и закурил. Колечко дыма задрожало над морщинистым тёмным лицом.
Скрипнула дверь, из другой комнаты выглянула девочка в коротеньком сером платье.
— Деда! — позвала она. — Можно я за снегом схожу на улицу? Рассаду поливать пора.
Я догадался, что это и есть сестра Сени, которую на время удочерил дед Антон.
Пока они были в сенях, я успел рассмотреть всю комнату. Вещей в ней почти не было — несколько стульев да укрытое полотняным чехлом пианино. На пианино стояла в деревянной рамке фотография — Коля Богданов, тот, что меня в командиры фронтового отделения выдвигал, рядом с широкоплечим мужчиной. Мужчина сидит, положив на колени огромные, как кувалды, руки.
— A эту фотографию вы тоже нашли? — спросил я у деда, когда он вернулся в комнату.
— То сын мой и внучок Коля, — ответил он. — Сын ноне на Ладоге, а внучок тётку проведать пошёл. Она на Выборгской стороне живёт. — Дед Антон последний раз затянулся самодельной сигаретой и добавил: — Колюха поживёт там малость и вернётся. Ты заходи к нам. Он малец ничего себе...
Мне было очень хорошо у деда Антона. В комнате тепло. Пахнет травами. Дед Антон — такой, как и раньше. И голос у него как до войны. Перед глазами у меня снова всплыла Осиновка, неторопливая речушка, у которой и имени своего нет, раки...
«Если бы сейчас хоть одного поймать!» — подумал я и спросил у деда Антона:
—
