Ужасная дорога к вам.
Ноги не слушались, я упал на подвернувшийся стул.
* * *
Он застрелился на кухне. Осталась недопитая бутылка водка на столе, и пистолет валялся у руки.
– Дверь взламывать пришлось, – бубнил над ухом Зябликов. – Жену с неделю как прогнал. Пётр Иванович, так удостоверение и не мог забрать…
Квашнин моргнул, подтверждая.
– А удостоверение зачем? – не понял Федонин. – Оружие табельное следовало изъять, а не удостоверение.
– Приказ довели до Управы. Списали его вчистую.
– Когда?
– Да вчера и сообщили. А раньше он открывал дверь. Игралиев к нему бегал.
В сапогах, в застёгнутом на все пуговицы кителе Каримов таращился на потолок, кровь залила шею и всю грудь.
– В город увезёте? – наклонился ко мне Илья.
– Сам справишься.
* * *
К сельскому кладбищу мы собирались вдвоём (Федонин остался в прокуратуре, звонил кому-то), но с нами увязался Бобров.
– Тошно в кабинете, – посетовал он. – Быстрей бы осень, надеждой только и живу.
– Что так? – Илья не слышал об увлечениях прокурора.
– Тёплая осень должна быть в этом году, охота будет в радость, хотя с дичью проблемы.
– Почему? – продолжал любопытствовать Дынин.
– В тихую погоду дичь прячется, чует охотника, в кундраках сидит, а в ненастье только и стрелять.
– Не одни воры, значит, ненастье жалуют?
– Кому не спится в ночь глухую, – буркнул Бобров, – таксисту, жулику и…
– И Митьке, соседу моему, у него любовница!.. Жена чуть не каждое утро с боем в дом пускает. Но не выгоняет.
– Вот именно. – Бобров предложил нам портсигар, знакомый рисунок парусника блеснул на распахнутой крышке.
– Как «Орёл»-то, Маркел Тарасович? – вспомнилось мне. – Бороздите моря?
Он пустыми глазами глянул мимо, затянулся папироской шумно и глубоко. Я уже не рад был, что всколыхнул ему душу. Другим стало его лицо, злым и отчуждённым.
– Продал я яхту, Данила Павлович.
– Продали? – не сдержал я сожаления. – Какая красавица была!
– Скандал поднялся.
– Что так?
– Нашлась сволочь. Жалобу накатала в обком, будто не на свои деньги её построил. Проверили, не подтвердилось, конечно, но предложили избавиться, чтобы не дразнить гусей…
Мы подходили к могилам Топорковых, единой оградой выделялись они, захватив большой участок земли, табличка белела под деревянным крестом.
– Это кто же постарался? – не удержался Бобров.
Илья скромно опустил ветку берёзы к кресту:
– Нам с дедом тут близко.
– А я и ни духом… – посетовал прокурор.
Мы помолчали, посидели на скамейке. Вместительным было кладбище, сколько глазу хватило, так и высились кресты. Выделялась могила с беседкой из кружевного металла. Одинокая женская фигурка, вся в чёрном, маячила в ней, мы прошли мимо, женщина смолчала, мы уходить – она ни с места.
– Жена Хансултанова, – пояснил Бобров на мой вопросительный взгляд. – На русском кладбище велела Хайсу хоронить, и Марата сюда же положили. С ним рядом. Шумели аксакалы, но кого она слушать будет? Говорит, так Хайса велел…
Мы помолчали. Разное в голову лезло. Слов не было.
– Что сын в записке-то написал? Здесь всякое болтают, – Бобров поднял на меня глаза.
– Прощения просил…
История одной дуэли
«…Видений пёстрых вереница
Влечёт, усталый теша взгляд,
И неразгаданные лица
Из пепла серого глядят.
Встаёт ласкательно и дружно
Былое счастье и печаль,
И лжёт душа, что ей не нужно
Всего, чего глубоко жаль».
Афанасий Фет. У камина
Этой истории случилось быть много лет назад, и началась она, когда мы ещё сверкали глазами студентов… Дуэлью её назвать можно только с большой натяжкой, однако то были действительно иные времена, и мы сами были совершенно другими.
Страна наша была великой, наши планы грандиозными, а мы амбициозны и романтичны. Сам чёрт, как говорится, не брат, а все моря по колено.
И та случайная стычка между двумя студентами на настоящую дуэль не тянула, но она ею стала. И более того, со временем превратилась в настоящую трагедию; но не буду забегать вперёд…
Мятежный незнакомец
…Остался в Саратове. На носу серьёзные соревнования. Надо готовиться. Отписал предкам, думаю, не обидятся. Приятели, сдав сессию, почти все разъехались на каникулы, поправлять здоровье, набираться сил на домашних харчах. Тех, кто остался, в связи с ремонтом «альма-матер» перевезли в новое общежитие института, куда расселяют и заочников, приехавших сдавать очередные экзамены.
Уехал мой верный Санчо Панса – Николай. Махнул к себе в Волгоград, обещал обернуться с запасами на несколько дней. Я, хотя и держу ему койку, но двух заочников уже подселили, кстати, они его земляки. Народ скромный, робеет перед очниками, но к вечеру освоились. Оказалось: люд свой, в спорах интересный, общительный.
Уголок вокруг новой общаги глухой. Дикая балка с густой зарослью чёрных кустарников. Они, словно бесформенные ворохи колючей лагерной проволоки на белоснежном покрывале. Старожилы (я тут познакомился с охранниками из местных) рассказывают легенды о кошмарных преступлениях и бандах головорезов, обитавших когда-то в этих уголках. Едва стемнеет, и сейчас мало смельчаков отваживается ходить в одиночку. Только железная дорога как веха цивилизации развеивает призраки былого, и дерзкий перестук поездов по рельсам взрывает тишину, напоминая о современной действительности.
Студенты преодолевают пустырь, буераки от общаги до ближайших столпов урбанизации – жилого городского массива – стайками и почти бегом, стараясь успеть засветло.
Жить сангвиником в такой обстановке, почти в одиночестве, не удаётся, настигает тоска, надо остаться хотя бы оптимистом…
Вчера мои молодые бурсаки чуть было не разодрались, рассуждая о философских учениях, о свободе личности. К вечеру к ним подвалил плебс из соседних комнат, и, задымив сигаретами, они завелись в дискуссиях. Я не курю, поначалу терпел, а потом выгнал всех в коридор. Проветрил хату, но они вскоре возвратились; в коридорах почти такая же температура, как на улице в овраге, и продолжили перепалку. Лень было вклиниваться, но мысли у них мелькали, хотя сказывалось дилетантство. Многим следовало бы поглубже позаниматься с Гельвицием, Гольбахом, Локком, да и вообще с энциклопедистами они здорово хромают. У меня где-то завалялась книжка Клода Гельвиция «О человеке, его умственных способностях и его воспитании». Так и подмывало предложить её своим жильцам, но задремал под их гвалт и забылся.
А книжка у меня эта заветная, с дарственной надписью давнего друга Аркашки. Так и не суждено ему было пройти вступительные экзамены, срезался на последнем до «тройки» и не набрал нужных баллов. А уезжая домой, надписал её и сунул мне, чтобы не забывал. Как ни грустно было, хоть вой, но он схохмил и
