к кафедре его своих детей, чтоб они среди воспоминаний детства имели это светлое явление; многие искали знакомства его; солнце славы его подымалось в полном блеске.
Малороссы завидовали ему, и один из них, Амвросий Зертис-Каменский, епископ Переяславский, член Московской синодальной конторы, желая погубить его, сыскал в его тетрадях что-то будто бы предосудительное и предложил высечь его и выгнать из академии. К счастью, ректор академии нарядил следствие, и поучения Платона были признаны православными и безупречными. Молва же об этом прошла по всей Москве и усилила любовь москвичей к Платону. Узнал об этом и Гедеон Криновский, искавший людей способных, и пригласил его учителем риторики в свою Троицкую семинарию; затем было предписано постричь Левшина в монашество с именем Платона. Приехав в Лавру на праздник преподобного Сергия, Гедеон познакомился с Платоном, который сделался его любимцем. Чтоб доставить ему случай к известности, Гедеон часто вызывал к себе Платона в Петербург. Платон считал Гедеона «великим себе благодетелем, первым по родителях своих».
Рассказывают, что Платон, поправившись в средствах вследствие щедрости Гедеона, мог делать богатые подарки родным. Приехала как-то в Лавру его мать, которую он очень любил и которая еле-еле согласилась отпустить его в Москву, так как все собиралась его женить. Радушно угостил ее теперь сын, подарил сто рублей и шелковой материи на платье.
– Довольна ли ты, матушка, – спросил он ее, – моими подарками?
– Да что ты? Как не быть довольной? У меня этого и в жизни никогда не бывало.
– Как же ты не благословила меня идти в монахи?
– Да ведь я не знала, что ты будешь меня так дарить, – отвечала простодушная старушка.
Платон впоследствии, на вершине всех почестей и славы своей, вспоминал об этом пятилетием учительстве своем как о счастливейшем времени жизни.
Живя в Лавре, Платон сблизился с Гавриилом, бывшим там наместником и его начальником по семинарии. Оба эти лица, которым суждено было занять самые выдающиеся места в иерархии (кафедры Новгородско-Петербургскую и Московскую) и связанные между собою искренним доверием, сильно различались характером.
Гавриил – сдержанный, молчаливый, серьезный, мерный, суровый к себе и требовательный к другим, осторожный, враг всякой пышности и блеска, любивший простоту, с некоторою, однако, важностью. Платон – живой, легко воспламеняющийся, впечатлительный, говорливый, весельчак, скорый в гневе и милости и необыкновенно симпатичный. Он обвораживал всех, с ним встречавшихся, своим открытым, прекрасным лицом, живою речью, лившеюся потоком, сверкавшею остроумием, полною глубокого знания, множеством разнообразных сведений. Он любил блеск, эффект, подавался порывам, о которых сам же потом жалел: его язык доставлял ему много неприятностей.
Как-то раз, когда оба уже были митрополитами, они вместе возвращались с дворцового обеда, и Гавриил заметил Платону, что он слишком много и откровенно говорил за столом. На это Платон отвечал: «Меня все разумеют говоруном и не сердятся; а вас, напротив, все разумеют за скромного. И когда вы выпустите лишнее слово, поймают вас на беду».
Хлопоты Гедеона сделать Платона известным в Петербурге увенчались успехом. Разумовский сблизился с ним как с любителем и знатоком церковной музыки, обладавшим притом прекрасным голосом; и они вместе певали. Иван Шувалов был восхищен его образованием и способностями и хотел отправить его на свой счет для пополнения образования за границу, но Гедеон, дорожа обществом Платона, уговорил Шувалова оставить свое намерение.
Когда Гавриила перевели ректором в академию, Платона назначили на его место. Посвящение Гедеона в епископы Псковские очень огорчило Платона. Без своего начальника и покровителя он чувствовал себя сиротливо.
Приехав в Лавру, императрица заметила молодого (ему было всего 25 лет) ректора и спросила его, зачем он пошел в монахи.
– По особой любви к просвещению, – ответил Платон.
– Но разве нельзя в миру пещись о просвещении своем? – возразила императрица.
– Можно, но не столь удобно, имея жену, детей и окруженному суетою мирской.
Вскоре Платон был назначен законоучителем цесаревича Павла Петровича. Платону, с его откровенным характером, было нелегко при Дворе в его щекотливой должности.
При Дворе господствовали либеральные понятия, в чести был Вольтер и энциклопедисты, и нужно было утверждать высокого ученика в православии, избегая того, что называлось в той среде «фанатизмом, суеверием, клерикальными понятиями».
Великий князь Павел от детства до конца дней своих отличался набожностью. Но он был пылок, рассеян, надо было давать ему учение в легкой занимательной форме, превращая преподавание в интересную беседу; кроме того, надо было парализовать влияние окружающих, из которых некоторые были легкомысленные люди, без твердых нравственных правил.
При Дворе Платон прославился тем же, что положило начало его известности в Москве – проповедями. Императрица говорила раз ему: «Отец Платон делает из нас все, что хочет. Хочет он, чтобы мы плакали – и мы плачем». Но и тут, как по должности законоучителя, Платону, желавшему громить пороки, приходилось быть в высшей степени осторожным.
Раз сказал он блестящее слово о милосердии, в котором сильно восставал против богатых, знатных людей, охотно тратящихся на суетный блеск и оставляющих без помощи бедных. Императрице, по-видимому, слово не особенно понравилось своим направлением, и она сказала окружающим:
– Отец Платон сегодня был сердит. Однако очень хорошо сказывал. Удивительный дар слова имеет.
На это кто-то из правдивых вельмож заметил: «Проповедник при Дворе всегда покажется сердитым, когда будет прямо говорить истину».
Там, где требовалось торжественное слово, где самый повод представлялся величественным, как какое-нибудь славное политическое событие, победы, которыми гремит царствование Екатерины, там Платон со своим искренним пылким патриотизмом и с великолепным словом, которое этот патриотизм ему внушал, был незаменим. Тогда художники, поэты славили подвиги русского оружия: по всей Руси после побед над турками, побед действительно сказочных и доставивших величайшую усладу русскому сердцу, пелся торжественный гимн:
Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый росс,
Славой сердце наполняйся:
Магомета ты потрес.
И этому ликованию, столь понятному, этому торжеству русского имени, всего 20 лет назад бывшему в загоне в самой России, откликался дивными откликами и Платон. Особенно замечательно по силе и по обстановке, в которой было произнесено, его слово после морской нашей победы при Чесме, когда был совершенно истреблен весь неприятельский флот.
Эта победа, одна из славнейших, какие знает вся мировая история, произвела потрясающее впечатление на русские сердца. Можно себе поэтому представить, что переживали слушатели Платона, среди которых были отцы, матери, родные, друзья чесменских героев, когда он произносил свое слово, которое и сейчас нельзя читать без волнения всякому, неравнодушному к судьбам России.
В Петропавловском соборе была совершена торжественная панихида у гроба основателя русских морских сил Петра
