Вообще Павел не антисемит. Но когда Лешка достает его своими подначками, брат вспоминает про еврейские корни приятеля и начинает по ним топтаться. Лешка не обижается. Наоборот, веселится еще больше, чувствуя, что загнал Павла в угол. И это правда. Потому что, если у брата есть другие аргументы, он даже шуток на тему жидов не отпускает.
— Давай-давай, — забавляется Эпштейн. Рожа у него хитрая, усмешка гадкая. — Обижай бедного еврея. Весь мир тысячи лет обижает, так чего бы господину Ворожцову не присоединиться.
— Вас, евреев, иметь — только болт тупить, — огрызается Павел и, спохватившись, смотрит на Ворожцова. — А ты чего тут сидишь, уши развесил? — набрасывается Павел на младшего брата, чтобы компенсировать собственную вину.
— Оставь пацана в покое, — вступается за младшего Эпштейн и поворачивается к нему, игнорируя негодование Павла. — Слушай меня, — говорит он Ворожцову. — Никогда не связывайся с современной наукой. Ученые — это те, которые практики-естествоиспытатели. А всякие профессора, что по кабинетам сидят, определения вводят и диссертации строчат, — это пустышки. Графоманы от науки, занимающиеся наукой ради науки. Как они могут о чем-то судить, если этого чего-то ни в глаза не видели, ни в руках не держали.
Ворожцов кивает. Павел злится. Лешка Эпштейн, наверное, имеет право так говорить. В институте он учился, хоть и не окончил. Но поступил сам, с первого раза, без блата и подношений. И первые два года учился на «отлично». Потом пошли спецпредметы, практика, и Лешка как с цепи сорвался. В итоге вылетел, бросил все, сменил специальность и начал мотаться по всему СНГ, привязываясь правдами и неправдами к различным экспедициям: от археологических до геологоразведочных.
— Ты сейчас о чем, провокатор иудейский? — бесится Павел. — У нас есть прибор. Это наша разработка. Практическая, между прочим. А про аномалию нам из лаборатории, которая их изучает, подробные выкладки прислали.
— Прибор ваш испытаний не проходил и ни фига не работает, — продолжает дразнить Эпштейн, услыхав про иудея.
— Он не работает в отсутствие аномалии, — не соглашается Павел. — Если его настроить на аномалию…
— А на аномалию его никто не настраивал. Испытаний в полевых условиях прибор не проходил. Значит, на текущий момент утверждать, что он работает, мы не можем.
— Ну, так мы и идем проверять его в полевых условиях! — взрывается Павел.
Эпштейн издевательски хохочет, хотя за издевкой Ворожцову слышатся звенящие нотки. Будто Лешка заранее похоронил экспедицию брата и, подзуживая Павла, пытается отговорить его от опасной затеи.
— Кто вы? — насмеявшись, спрашивает он. — Два старых пердуна из института, которые только и умеют, что учебники из чужих теорий компилировать, да ты, аспирант недоделанный, до кучи? Ты хоть понимаешь, куда вы лезете?
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь. А если понимаешь, скажи зачем?
Павел встает, проходит по комнате туда-сюда, принимает позу, с какой, должно быть, читает лекции студентам. Говорит излишне напыщенно. Даже Ворожцов при всей любви и уважении к старшему брату чувствует фальшь.
— Человечество с древних времен мечтало найти средство для омоложения. Алхимики искали эликсир молодости, врачи…
— Это ты своим студентам задвигай, — кривит рожу Эпштейн. — Мне, пожалуйста, сухой остаток.
— В сухом остатке наша кафедра занимается, как ты знаешь, проблемами омоложения. А наша лаборатория разработала теорию о направленном аномальном влиянии на человеческий организм для омоложения. И мы создали прибор, который поможет использовать свойства аномалии во благо.
— А ты представляешь себе, как ведет себя эта аномалия в обычных условиях?
— Я читал документацию, — чеканно отвечает Павел.
— Документацию? — Эпштейн тоже начинает злиться. Встает и подходит к Павлу. — А книжки в детстве приключенческие читал? Читал, как морды таранят? В уличных драках? Читал? Знаешь?
Павел смотрит непонимающе. Лешка резко вскидывает руку. Следует короткий замах. Ворожцову кажется, что брат сейчас получит крепкий удар по лицу. Он уже готов увидеть, как брызнет кровь из расквашенного носа, но кулак Эпштейна останавливается в сантиметре от переносицы.
Лешка опускает руку. Павел смотрит оторопело. Невысокий, сухощавый, кажущийся безобидным Эпштейн в ярости меняется и становится крайне опасным.
— Читал? Знаешь? — повторяет он уже спокойно. — И как, помогло бы это тебе сейчас?
Павел садится. Он все еще изумленно моргает — видно, оторопь не прошла.
— Я тебя не понимаю, — говорит он с какой-то новой, послушной интонацией. — То ты называешь нас кабинетными учеными и обвиняешь в незнании реалий. То ты бросаешься на нас же за то, что мы вылезаем из лаборатории и идем навстречу этим реалиям. Где логика?
— Логика есть, — отвечает Эпштейн. — Просто каждый должен заниматься своим делом. Есть люди, которые знают, что такое Зона и как туда ходить.
— И отдать им успех всей разработки? — вскидывается Павел. — Нет уж, дудки. Если все случится так, как мы рассчитали, то это Нобелевская премия. Такими вещами с кем попало не делятся.
— И ты готов ради этого жизнью рисковать?
— Ради того, чтобы люди могли молодеть? Ради того, чтобы побитые возрастом пожилые женщины могли снова с радостью смотреть в зеркало? Могли быть красивыми? Ради того, чтобы мужики забыли о возрастных болячках, которые возникают не от вирусов, а от старости? Ради этого? Да, я готов рисковать.
Лешка безнадежно машет рукой. Смотрит на Ворожцова и выдает устало:
— Твой старший брат — идиот…
…Вжикнуло. Ворожцов вздрогнул, возвращаясь к реальности. Не сразу сообразил, что резкий звук, заставивший подпрыгнуть от неожиданности, всего лишь звук открывающейся молнии тента.
Из палатки девчонок высунулись Тимуровы конечности. Все четыре. Верхние принялись натягивать на нижние высокие ботинки и шнуровать их.
Задремавшая было в объятиях Ворожцова Наташка подняла голову, отстранилась и сонно сощурилась.
— Наташ, ложись спать, — сказал Ворожцов.
Казарезова, которая отродясь, сколько он себя помнил, не реагировала на его слова, послушно встала и пошла в палатку. Вот как: до цели еще не добрались, а что-то в каждом из них уже поменялось.
Странная мысль промелькнула и растаяла, как приземлившаяся на ладонь снежинка. Наташка нырнула в палатку, к костру подошел Тимур.
Ворожцов недобро поглядел на него.
— Чего зыришь? — с издевкой спросил Тимур и уселся рядом.
— Ты чего там делал? — сквозь зубы процедил Ворожцов.
— А тебе какое дело? — с вызовом ответил Тимур. — Я ж тебя не спрашиваю, чего ты тут с Казарезовой обжимался.
— Дурак, — беззлобно бросил Ворожцов. — Это не то, что ты подумал.
