смещенную референцию местоимений ты и вы: ты обращено к себе, а вы отнесено и к жертвам, и к обидчикам. Здесь же, в строке Всей стаей славили врачей глагол проявляет смысловую противоречивость одобрения и осуждения.
В некоторых случаях генитив отрицания не обозначен в тексте, но он имплицитно представлен фразеологическими связями глагола. Так, например, деепричастие щадя обычно употребляется именно с отрицанием, поэтому при чтении следующих строк с предикатом щадя возникает грамматическая неопределенность отнесения форм берез и пихт к родительному или винительному падежу:
Вменяется в обязанность уму
Расти в длину, щадя берез и пихт
Живые дроби:
выхватить ему
Число естественней, чем рыбе пить.
Слава Лён. «Арифметические стихи» [304] ;
Верно, разная прихоть в одном получила себя —
добывая победу короне изменой коронок,
в направлении свана оркестры щадят перепонок,
то же имя зовут, ту же лингву волнуют, рябя.
Андрей Поляков, Дмитрий Молчанов. «Неожиданный лебедь. Поплавский-аватара» [305].
Вероятно, в следующем контексте фоном (и фразеологическим основанием) грамматического сдвига в направлении одушевленности является выражение не забуду:
О жизнь моя! Ты подойди, давай же станем ближе,
Словами и улыбками играя,
Я позабуду всех на свете книжек,
С тобой в своей ладони медленно сгорая.
Владимир Кучерявкин. «Порой листом упасть бы в лужу…» [306].
Вместе с тем при таком одушевлении книги предстают собеседниками субъекта речи.
Имплицитное отрицание представлено и в тексте Ивана Волкова:
«Мы с тобой, брат, мизантропы
От душевной простоты».
«Если мы и недотёпы —
То от жизни полноты!»
– Так с плохим поэтом Гошей
Пил плохой поэт Иван —
Разве кто-нибудь хороший
Выпьет с ними хоть стакан?
Кто потерпит их капризов,
Их нетрезвых номеров?
Лишь плохой художник Пшизов
И плохой поэт Бугров!
Иван Волков. «Тест» [307].
Семантика отрицания проявляет себя как смежная с семантикой лишения, и когда грамматические связи слов в отрицательных конструкциях переносятся на тексты без показателя отрицания, возникает сдвиг, связанный с категорией одушевленности:
В шляпке седая мадам, и совсем не старуха
Нам подвела тонконогих, стройных коней.
Словно теряет тополь воздушного пуха —
Ходит природа тонкой печалью над ней.
Владимир Кучерявкин. «Карта легла под тяжелый козырь…» [308].
Этот текст допускает разные толкования грамматической аномалии. Возможно, слова воздушного пуха стоят в форме родительного партитивного падежа.
Может быть, значение части целого представлено и в таких текстах, которые не дают семантического основания для сдвига в направлении от неодушевленности к одушевленности. Впрочем, партитив здесь тоже не очевиден:
То ли сделать что-нибудь нужно, то ли чего-то надо,
посидеть помолчать о чём за столом накрытым,
подержаться за руки, поговорить об этом,
сообразить вчерашнего винегрета.
Юлия Идлис. «То ли сделать что-нибудь нужно, то ли чего-то надо…» [309] ;
на том берегу серая цапля долго ли коротко
ждет беглого почерка почитать а ну как не разберет
разозлится рубиновым глазом и все что я помню
иду на твое деньрождение с плюшевым что ли псом
в целлофане и розою жалкой.
Александр Месропян. «Стихотворение повода еще раз прийти» [310].
Вероятно, на такое употребление грамматических форм – явно не в винительном, а в родительном падеже – влияет управление глаголов: сообразить чего-л. в значении ‘сделать, приготовить что-л., ждать чего-л.’.
Другие примеры объектного генитива:
Буйну голову повесил
дикий кот Пбоюл
и Инсектору страшному
говорит ему тогда:
– Ох ты гой-еси пожарный,
ты казны моей не трогай!
Я за то тебе, кощею,
эх-да на гусельках сыграю,
попляшу али станцую,
да спою тебе, Инсектор,
так спою, что позабудешь,
как жены твоей зовут.
Александр Левин. «Сказ о коте Пбоюле и государевом Инсекторе» [311] ;
Сидит чурзел на курбаке лицом как желтый жаб
хлебает Хлебникова суп – античный водохлеб
он видит сквозь и срез и врозь – фактически он слеп
Ладони сани млину гнут – сметана сатаны —
удочерил и в девы взял как вылепил жены —
весь Млечный Путь губам прижечь – все гродники
спины
Генрих Сапгир. «Чурзел» / «Генрих Буфарёв. Терцихи» [312] ;
Мне был анальгином вдвойне Аполлон;
негаданный всуе товарищ
играть принимался с различных сторон,
а я полюбил его игрищ —
пуская слюной изумрудный алмаз,
пернатый гусар прогорал как-то раз;
извергнув такого урода,
стремглав отдыхала природа.
Андрей Поляков. «Мне был анальгином вдвойне Аполлон…» [313] ;
Мне грустно и легко, печать моя светла:
исчерпан картридж, и, туманный кембридж,
и зябка, и москва, но как свекла
красна собою родина… В Докембрий,
в моськву, в моськву! Нет, не как три, шустры —
как сорок тысяч русопятых братьев,
он мизерленд!, нах бутерлянд! Остры
желания напялить зимних платьев.
Владимир Строчков. «Ворчливая ностальгиана тристефлексии, почти дневник» [314] ;
я стал старинным оловянным никаким
надтреснутым забытым ну и ладно
как с вечера свихнувшийся акын
поющий странных песен не о главном.
Александр Месропян. «я стал старинным оловянным никаким» [315].
Подобные примеры свидетельствуют о возможности системной замены винительного падежа таким родительным, который не может быть интерпретирован как винительный одушевленных существительных. Особенно часто они встречаются в стихах Давида Паташинского – даже в тех ситуациях, когда нет провоцирующего влияния глагольного управления:
Заходя в свой гардероб, тятя голову ломал,
что такое свет европ, италийские масла,
почему ты принесла торопливый тонкий троп,
если римский трибунал знал счастливого числа.
Давид Паташинский. «шахматы» [316] ;
Чемоданов не собрав, разбираешь длинные
книги без названия, глупые Калигулы
жгут душистых горьких трав, залепляя глинами
алые заклания, римские каникулы.
Давид Паташинский. «Человек ты мой больной, ты больной, мой человек…» [317] ;
Барашка волн кнуты пороли, подозревая новых краж,
его оставят на второе, решил голодный экипаж,
народ остыл, числом недюжин, умел еще остаться нужен,
самоубившись на пари. Живем, и холодно внутри.
