спросил травник.
– Вы просили о доверии; вы говорили, что доверие бесценно, а теперь наставляете меня в недоверии. Ах, правда выходит наружу!
– Я сказал, что бы должны иметь доверие, безусловное доверие. При этом я имел в виду подлинное доверие и настоящего меня.
– Но в ваше отсутствие, когда я буду покупать лекарства, распространяемые от вашего имени, у меня не будет безусловного доверия.
– Проверяйте все флаконы; доверяйте тому, что подлинно.[89]
– Но сомневаться, подозревать и доказывать, – каждый раз проделывать эту утомительную работу, – все это противно доверию. Это зло!
– От зла происходит добро. Недоверие – ступень пути к доверию. Как это было доказано в нашей беседе? Но вы охрипли; я позволил вам слишком много говорить. У вас есть лекарство, и теперь я могу спокойно расстаться с вами. И еще: когда я услышу, что здоровье вернулось к вам, как к другим моим знакомым, я не буду заниматься пустой похвальбой. Однако, отдавая должное там, где есть заслуга, скажите вместе с ревностным травником Япетом у Вергилия, когда он, при незримом, но благотворном содействии Венеры, исцелил рану Энея: «Се не работа смертного и не мое лекарство, / не смертных мастерство, но дар превысшей силы».[90]
Глава 17. Ближе к концу которой травник доказывает, что он умеет прощать обиды
В подобии аванзалы, пассажиры респектабельного вида, недавно взошедшие на борт, – как мужчины, так и женщины, – равнодушно сидят в застенчивом молчании.
Держа в руках маленькую квадратную бутылку с овальной этикеткой скорбного женского лика, похожего на католическую Мадонну, травник медленно прошелся между ними с любезным и благожелательным видом, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону.
– Леди и джентльмены, я держу в руке бутылочку Самаритянского Болеутолителя, трижды благословенного открытия той бескорыстной особы, чей портрет вы видите на этикетке. Чистый растительный экстракт. Гарантированно избавляет от самой острой боли менее чем за десять минут. Возвращаю пятьсот долларов в случае неудачного применения. Особенно эффективен для сердечных болезней и мучительных спазмов. Обратите внимание: цена всего лишь пятьдесят центов.
Тщетно. После первого праздного взгляда его слушатели, – по-видимому, абсолютно здоровые, – вместо поощрения его любезности пришли в определенное раздражение, и лишь общее равнодушие или же безразличие к его чувствам препятствовало им высказаться открыто. Однако, нечувствительный к их холодности, или же милосердно не замечая ее, он деликатно осведомился:
– Можно высказать предположение? Вы не против, леди и джентльмены?
Но никто не потрудился ответить даже на этот смиренный вопрос.
– Ну что же, – покорно сказал он. – По крайней мере, молчание не является отказом, и этого довольно. Мое предположение таково: возможно, какая-то дама из присутствующих здесь имеет у себя дома дорогого друга, прикованного к постели с больной спиной. В таком случае, какой подарок будет для этого страдальца более уместным, чем эта изящная бутылочка Самаритянского Болеутолителя?
Он снова огляделся по сторонам, но встретил точно такой же прием, как и раньше. Эти лица, чуждые удивлению и сочувствию, как бы говорили: «Мы путешественники, а потому вынуждены встречаться и тихо мириться с присутствием разнообразных придурков и еще большего количества лекарей-шарлатанов».
– Леди и джентльмены, – (почтительно глядя на их безмятежные лица), – леди и джентльмены, могу ли я, с вашего разрешения, сделать еще одно скромное предположение? Вот оно: любой страдалец может корчиться в постели, но в назначенное время он будет здоров и доволен, потому что Самаритянский Болеутолитель – единственный бальзам для любого живого существа, которое (кто знает?) может быть предначертанной жертвой в настоящем или в будущем. Короче говоря, если я держу Счастье в правой руке, а Надежность в левой, то можем ли мы положиться на Провидение и на его предусмотрительность? – (поднимая бутылку), – Предусмотрительность!
Если это и могло возыметь какой-то эффект, никто так и не узнал об этом, ибо в тот момент пароход причалил к безлюдному и необжитому берегу, покрытому густым и сумрачным лесом. От берега вела единственная узкая тропа, с обеих сторон окруженная многоэтажными лиственными кронами, подобная темному городскому ущелью, как населенная призраками Кок-Лейн в Лондоне.[91] По этой тропе спустился, вышел на причальную площадку и появился в аванзале с тяжкой поступью, как будто его карманы были наполнены дробью, некий увечный Титан в домотканой одежде; его борода, пропитанная кипарисовой росой, свисала влажными клочьями, как каролинский мох; его лицо было темно-коричневым и сумрачным, как сухая прибрежная глина в облачный день. В одной руке он держал тяжелый посох из болотного дуба, а другой вел за собой маленькую девочку в мокасинах, которая могла быть его дочерью, но явно от матери иной расы, – креолки или даже индеанки из племени команчей. Ее глаза казались необыкновенно большими и черными, как пруды под уступами водопадов в окружении горных сосен. Оранжевое индейское одеяло с каймой из кисточек защищало ребенка от утреннего дождя. Тем не менее, она заметно дрожала и была похожа на маленькую нервную Кассандру.[92]
Как только травник увидел этих людей, он направился к ним и раскинул руки, словно радушный хозяин. Он взял неохотно протянутую руку девочки и бойко заговорил:
– Вы отправились в путешествие, маленькая Королева Мая? Рад встрече с вами. Какие красивые мокасины; должно быть, в них хорошо танцевать!
Он дурашливо поклонился и запел:
Дидл-дидл наступает, кот на скрипочке играет,
Сказку послушайте, вы, шалуны,
Корова подпрыгнула выше луны!
Это шаловливое приветствие не вызвало ответной реакции у девочки и явно не обрадовало ее отца, разве что унылое и тягостное выражение его обветренного лица сменилось презрительной улыбкой.
Тогда напустив на себя серьезный вид, травник обратился к незнакомцу в мужественной и деловитой манере; хотя этот переход был довольно внезапным, он не казался вымученным, но скорее показывал, что его недавнее легкомыслие было не свойством развязной натуры, а игривой снисходительностью доброго сердца.
– Прошу прощения, – сказал он. – Если я не ошибаюсь, мы с вами разговаривали позавчера, – на пароходе из Кентукки, верно?
– Не со мной, – ответил незнакомец низким и гулким голосом, как будто доносившимся со дна заброшенной угольной шахты.
– Ах! Но я снова ошибаюсь, – (покосившись на посох из болотного дуба), – или вы немного прихрамываете, сэр?
– Никогда в жизни не хромал.
– В самом деле? Мне показалось, что я заметил… не хромоту, но легкую заминку при движении, – у меня есть некоторый опыт в подобных вещах, – возможно, от застрявшей пули. Знаете, некоторые драгуны после мексиканской войны обзавелись таким бременем. Жестокая участь! – вздохнул он. – О ней мало сожалеют, ибо кто может
