почтовых марок). Гессу пришла открытка с новогодними поздравлениями и пожеланиями скорейшего освобождения от “товарищей” по немецкой имперской партии. При этом, разумеется, никаких адресов, никаких фамилий. Эти послания отражали ситуацию, которая сложилась за стенами Шпандау. По всей Западной Германии и Западному Берлину прокатилась волна неофашистских выступлений. На стенах зданий появлялись фашистские и антисемитские лозунги, были провокации. Не осталась без внимания и тюрьма. Старший английский надзиратель, опередив цензоров, выхватил одну поздравительную открытку и передал своему директору, который на очередном заседании предложил предоставить ее в распоряжение спецслужб. Наш директор возразил, сказал, что она не представляет особого интереса и ее надо отдать цензорам. На этом и порешили.
В этот же день, 7 января, состоялось свидание Шпеера со своим сыном Альбертом. Альберт принес три фотографии своей невесты Моники и передал их мне. Я их взяла, пообещав в субботу во время цензуры отдать заключенному. Но в субботу я опоздала на цензуру на целых три часа — мы попали в автоаварию (англичане провели цензуру без нас, в связи с чем мы позже заявили им протест. Протест был принят.). Авария была незначительной, никто серьезно не пострадал. По пути в Шпандау при выезде на Бисмаркштрассе в нашу старушку “Победу” на скорости врезался новенький “Опель”. К счастью, угодил в багажник. “Победа” машина прочная, но удар был неожиданным. Я упала с сиденья, однако отделалась легким испугом и ссадиной на ноге. Как “западная” женщина, я всегда езжу не рядом с водителем, а на заднем сиденьи. Тем не менее мы задержались на месте происшествия почти на два часа: сначала ждали западно-берлинскую полицию, затем — английскую, а потом уже своих. Как, наверное, и везде в мире, нас окружила толпа зевак. И здесь произошел эпизод, на котором хочу остановиться. К нам подошел немолодой солидный мужчина и предложил, если надо, позвонить из его магазинчика. Я позвонила в нашу комендатуру, а потом разговорилась с хозяином. Он был в плену в России во время войны, к нему там хорошо относились. “Я был у вас плен, я был бовар”, — заговорил он на ломаном русском. Я поняла, что на фронте он был поваром.
Между прочим, нам, представителям СССР, часто приходилось наблюдать такое благожелательное отношение со стороны немцев, особенно людей военного поколения. Они охотно вступали в разговор с советскими людьми, с офицерами, оказывая нам знаки внимания и уважения. Не скрывали, что воевали в России, но, как правило, почти все оказывались “поварами”. Я помню только одного немца — бывшего летчика, работавшего на аэродроме Шенефельд, который, не скрывая, рассказывал, как он в первые дни войны бомбил Киев, Минск, Могилев. Как был сбит и пленен. Большинство немцев, вспоминая плен, по-хорошему отзывались о русских, которые, несмотря на трудности и лишения, делились с ними, чем могли, не унижали их. Языковые познания собеседников были весьма специфичными. Демонстрируя в разговоре свой словарный запас, они закатывали глаза и перечисляли сохранившиеся в их памяти слова: “давай-давай, бабка, яйки, сало”. Однажды у Олимпийского стадиона в Западном Берлине к нам обратился на русском языке средних лет немец: “Нет ли у вас лишнего билетика, елки-палки? Мне очень хотелось посмотреть игру, но я не смог достать билет, елки-палки!”
6 февраля у моей мамы день рождения. Ей исполняется ровно 50 лет. Накануне я перевела в Москву на имя директора Елисеевского гастронома деньги с просьбой доставить 6 февраля к праздничному столу по адресу моих родителей цветы, фрукты, шампанское. В этот день обязательно приедет мамина сестра из Одессы — они близнецы. И вот, как потом рассказывала мама, вечером, когда собрались гости, звонок в дверь. На пороге две милые девушки, в руках у них огромный торт в виде детской коляски, а в ней две маленькие куколки из постного сахара (мама их сохранила и нам показывала, когда мы приехали в отпуск). Цветы, фрукты, шампанское! И все это от дочери и зятя из Берлина!
До самого лета я не открывала свои записки. Было не до них. 1 июля мы с мужем вернулись из отпуска и сразу же включились в активную работу. Москва, дом, море, Сочи, золотистый пляж, яркое солнце и безмятежная жизнь — все это позади. Сегодня — смена караула. Наш месяц. Мы сменили французов. Работы очень много, я устаю, да и лень играет не последнюю роль.
Пошли сплошные приемы: у японцев, индийцев, чехов, поляков… У всех в Западном Берлине свои миссии. Совещание политсоветников — мне пришлось переводить на французский. С французской стороны переводил их переводчик, господин Сиригос. Интересно, кто он по национальности? Говорит, что грек. Великолепно знает русский и французский.
4 июля были на приеме у американского коменданта Западного Берлина генерала Осборна по случаю 184-й годовщины независимости США. Я обратила внимание, как много молодых американских офицеров хорошо говорят по-русски.
14-го ездили к французам в Наполеоновские казармы на парад и прием по случаю национального праздника — Дня взятия Бастилии. Встретили нас очень радушно, всем отвели места на почетной трибуне. Парад оставил приятное впечатление. Перед началом парада комендант французского сектора генерал Ляком вручил отличившимся награды. Среди награжденных офицеров была одна женщина. Прием был устроен в саду. Мы, как всегда, в центре внимания репортеров и журналистов. На следующий день появились снимки в местных газетах.
События того времени, естественно, я освещаю “с колокольни” переводчицы. И мне не хотелось бы, чтобы у читателей сложилось впечатление, будто жизнь была легкой, беззаботной — встречи, приемы, посещения… Встреч действительно было очень много, но это обычные протокольные мероприятия сотрудников международных организаций. Может быть, для кого-то они и были праздничными и развлекательными, но только не для переводчиков.
Что значит работать с тремя языками? Это значит работать за троих. Работа ответственная, тяжелая, требующая постоянного внимания. Принимая участие в официальных переговорах, устаешь просто физически. Переводишь разговор двух собеседников. Один говорит, ты его переводишь, второй пока молчит, но беспрерывно курит и дым от своей сигары пускает тебе в лицо. Закончил один, вступает в разговор второй, а ты опять переводишь. Особенно труден синхронный перевод, когда переводишь “в ухо” собеседнику. Иногда после целого дня переговоров снятся “профессиональные сны” — в ужасе просыпаешься от того, что не можешь подыскать нужное слово…
А тосты за столом! Произносятся они сплошь и рядом людьми, мягко говоря, не совсем трезвыми. Пространные, бесконечные, ужас! Порой без всякого смысла. А ты переводи. Не успеваешь даже элементарно перекусить, не то что поесть досыта.
