25 июня 1922
«В пустынной храмине…»
В пустынной храмине
Троилась — ладаном.
Зерном и пламенем
На темя падала…
В ночные клёкоты
Вступала — ровнею.
— Я буду крохотной
Твоей жаровнею:
Домашней утварью:
Тоску раскуривать,
Ночную скуку гнать,
Земные руки греть!
С груди безжалостной
Богов — пусть сброшена!
Любовь досталась мне
Любая: большая!
С такими путами!
С такими льготами!
Полжизни? — Всю тебе!
По-локоть? — Вот она!
За то, что требуешь,
За то, что мучаешь,
За то, что бедные
Земные руки есть…
Тщета! — Не выверишь
По амфибрахиям!
В груди пошире лишь
Глаза распахивай,
Гляди: не Логосом
Пришла, не Вечностью:
Пустоголовостью
Твоей щебечущей
К груди…
— Не властвовать!
Без слов и на слово —
Любить… Распластаннейшей
В мире — ласточкой!
Берлин, 26 июня 1922
«Ночного гостя не застанешь…»
Ночного гостя не застанешь…
Спи и прости навек
В испытаннейшем из пристанищ
Сей невозможный свет.
Но если — не сочти, что дразнит
Слух! — любящая — чуть
Отклонится, но если навзрыд
Ночь и кифарой — грудь…
То мой любовник лавролобый
Поворотил коней
С ристалища. То ревность Бога
К любимице своей.
2 июля 1922
«Неподражаемо лжет жизнь…»
Неподражаемо лжет жизнь:
Сверх ожидания, сверх лжи…
Но по дрожанию всех жил
Можешь узнать: жизнь!
Словно во ржи лежишь: звон, синь…
(Что ж, что во лжи лежишь!) — жар, вал…
Бормот — сквозь жимолость — ста жал…
Радуйся же! — Звал!
И не кори меня, друг, столь
Заворожимы у нас, тел,
Души — что вот уже: лбом в сон.
Ибо — зачем пел?
В белую книгу твоих тишизн,
В дикую глину твоих «да» —
Тихо склоняю облом лба:
Ибо ладонь — жизнь.
8 июля 1922
«Думалось: будут легки…»
Думалось: будут легки
Дни — и бестрепетна смежность
Рук. — Взмахом руки,
Друг, остановимте нежность.
Не — поздно еще![3]
В рас — светные щели
(Не поздно!) — еще
Нам птицы не пели.
Будь на — стороже!
Последняя ставка!
Нет, поздно уже,
Друг, если до завтра!
Земля да легка!
Друг, в самую сердь!
Не в наши лета
Откладывать смерть!
Мертвые — хоть — спят!
Только моим сна нет —
Снам! Взмахом лопат,
Друг — остановимте память!
9 июля 1922
«Руки — и в круг…»
Руки — и в круг
Перепродаж и переуступок!
Только бы губ,
Только бы рук мне не перепутать!
Этих вот всех
Суетностей, от которых сна нет.
Руки воздев,
Друг, заклинаю свою же память!
Чтобы в стихах
(Свалочной яме моих Высочеств!)
Ты не зачах,
Ты не усох наподобье прочих.
Чтобы в груди
(В тысячегрудой моей могиле
Братской!) — дожди
Тысячелетий тебя не мыли…
Тело меж тел,
— Ты, что мне пропадом был двухзвездным!..
Чтоб не истлел
С надписью: не опознан.
9 июля 1922
«Удостоверишься — повремени!..»
Удостоверишься — повремени! —
Что, выброшенной на солому,
Не надо было ей ни славы, ни
Сокровищницы Соломона.
Нет, руки за голову заломив,
— Глоткою соловьиной! —
Не о сокровищнице — Суламифь:
Горсточке красной глины!
12 июля 1922
«Светло-серебряная цвель…»
Светло-серебряная цвель
Над зарослями и бассейнами.
И занавес дохнёт — и в щель
Колеблющийся и рассеянный
Свет… Падающая вода
Чадры. (Не прикажу — не двинешься!)
Так пэри к спящим иногда
Прокрадываются в любимицы.
Ибо не ведающим лет
— Спи! — головокруженье нравится.
Не вычитав моих примет,
Спи, нежное мое неравенство!
Спи. — Вымыслом останусь, лба
Разглаживающим неровности.
Так Музы к смертным иногда
Напрашиваются в любовницы.
16 июля 1922
«Леты слепотекущий всхлип…»
Леты слепотекущий всхлип.
Долг твой тебе отпущен: слит
С Летою, — еле-еле жив
В лепете сребротекущих ив.
Ивовый сребролетейский плеск
Плачущий… В слепотекущий склеп
Памятей — перетомилась — спрячь
В ивовый сребролетейский плач.
На плечи — сребро-седым плащом
Старческим, сребро-сухим плющом
На плечи — перетомилась — ляг,
Ладанный слеполетейский мрак
Маковый…
— ибо красный цвет
Старится, ибо пурпур — сед
В памяти, ибо выпив всю —
Сухостями теку.
Тусклостями: ущербленных жил
Скупостями, молодых сивилл
Слепостями, головных истом
Седостями: свинцом.
Берлин, 31 июля 1922
«Спаси Господи, дым!..»
Спаси Господи, дым!
— Дым-то, бог с ним! А главное — сырость!
С тем же страхом, с каким
Переезжают с квартиры:
С той же лампою вплоть, —
Лампой нищенств, студенчеств, окраин.
Хоть бы деревце хоть
Для детей! — И каков-то хозяин?
