Когда я поворотил в Гороховую, так уж смеркалось совсем игаз зажигать стали. Я давненько-таки не был в Гороховой, – не удавалось. Шумнаяулица! Какие лавки, магазины богатые; все так и блестит и горит, материя, цветыпод стеклами, разные шляпки с лентами. Подумаешь, что это все так, для красыразложено – так нет же: ведь есть люди, что все это покупают и своим женамдарят. Богатая улица! Немецких булочников очень много живет в Гороховой; тоже,должно быть, народ весьма достаточный. Сколько карет поминутно ездит; как этовсе мостовая выносит! Пышные экипажи такие, стекла, как зеркало, внутри бархати шелк; лакеи дворянские, в эполетах, при шпаге. Я во все кареты заглядывал,все дамы сидят, такие разодетые, может быть, и княжны и графини. Верно, час былтакой, что все на балы и в собрания спешили. Любопытно увидеть княгиню и вообщезнатную даму вблизи; должно быть, очень хорошо; я никогда не видал; разве воттак, как теперь, в карету заглянешь. Про вас я тут вспомнил. Ах, голубчик мой,родная моя! как вспомню теперь про вас, так все сердце изнывает! Отчего вы,Варенька, такая несчастная? Ангельчик мой! да чем же вы-то хуже их всех? Вы уменя добрая, прекрасная, ученая; отчего же вам такая злая судьба выпадает надолю? Отчего это так все случается, что вот хороший-то человек в запустеньенаходится, а к другому кому счастье само напрашивается? Знаю, знаю, маточка,что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности, поправде-истине, зачем одному еще во чреве матери прокаркнула счастьеворона-судьба, а другой из воспитательного дома на свет божий выходит? И ведьбывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку достается. Ты, дескать,Иванушка-дурачок, ройся в мешках дедовских, пей, ешь, веселись, а ты,такой-сякой, только облизывайся; ты, дескать, на то и годишься, ты, братец, воткакой! Грешно, маточка, оно грешно этак думать, да тут поневоле как-то грех вдушу лезет. Ездили бы и вы в карете такой же, родная моя, ясочка. Взглядаблагосклонного вашего генералы ловили бы, – не то что наш брат; ходили бы вы нев холстинковом ветхом платьице, а в шелку да в золоте. Были бы вы не худенькие,не чахленькие, как теперь, а как фигурка сахарная, свеженькая, румяная, полная.А уж я бы тогда и тем одним счастлив был, что хоть бы с улицы на вас в яркоосвещенные окна взглянул, что хоть бы тень вашу увидал; от одной мысли, что вамтам счастливо и весело, птичка вы моя хорошенькая, и я бы повеселел. А теперьчто! Мало того, что злые люди вас погубили, какая-нибудь там дрянь, забулдыгавас обижает. Что фрак-то на нем сидит гоголем, что в лорнетку-то золотую он навас смотрит, бесстыдник, так уж ему все с рук сходит, так уж и речь егонепристойную снисходительно слушать надо! Полно, так ли, голубчики! А отчего жеэто все? А оттого, что вы сирота, оттого, что вы беззащитная, оттого, что нет увас друга сильного, который бы вам опору пристойную дал. А ведь что это зачеловек, что это за люди, которым сироту оскорбить нипочем? Это какая-то дрянь,а не люди, просто дрянь; так себе, только числятся, а на деле их нет, и в этомя уверен. Вот они каковы, эти люди! А по-моему, родная моя, вот тот шарманщик,которого я сегодня в Гороховой встретил, скорее к себе почтение внушит, чемони. Он хоть целый день ходит да мается, ждет залежалого, негодного гроша напропитание, да зато он сам себе господин, сам себя кормит. Он милостыни проситьне хочет; зато он для удовольствия людского трудится, как заведенная машина, –вот, дескать, чем могу, принесу удовольствие. Нищий, нищий он, правда, все тотже нищий; но зато благородный нищий; он устал, он прозяб, но все трудится, хотьпо-своему, а все-таки трудится. И много есть честных людей, маточка, которыехоть немного зарабатывают по мере и полезности труда своего, но никому некланяются, ни у кого хлеба не просят. Вот и я точно так же, как и этотшарманщик, то есть я не то, вовсе не так, как он, но в своем смысле, вблагородном-то, в дворянском-то отношении точно так же, как и он, по мере силтружусь, чем могу, дескать. Большего нет от меня; ну, да на нет и суда нет.
Я к тому про шарманщика этого заговорил, маточка, чтослучилось мне бедность свою вдвойне испытать сегодня. Остановился я посмотретьна шарманщика. Мысли такие лезли в голову, – так я, чтобы рассеяться,остановился. Стою я, стоят извозчики, девка какая-то да еще маленькая девочка,вся такая запачканная. Шарманщик расположился перед чьими-то окнами. Замечаюмалютку, мальчика, так себе лет десяти; был бы хорошенький, да на вид больнойтакой, чахленький, в одной рубашонке да еще в чем-то, чуть ли не босой стоит,разиня рот музыку слушает – детский возраст! загляделся, как у немца куклытанцуют, а у самого и руки и ноги окоченели, дрожит да кончик рукава грызет.Примечаю, что в руках у него бумажечка какая-то. Прошел один господин и бросилшарманщику какую-то маленькую монетку; монетка прямо упала в тот ящик согородочкой, в котором представлен француз, танцующий с дамами. Только чтозвякнула монетка, встрепенулся мой мальчик, робко осмотрелся кругом да, видно,на меня подумал, что я деньги дал. Подбежал он ко мне, ручонки дрожат у него,голосенок дрожит, протянул он ко мне бумажку и говорит: записка! Развернул язаписку – ну что, все известное: дескать, благодетели мои, мать у детейумирает, трое детей голодают, так вы нам теперь помогите; а вот, как я умру,так за то, что птенцов моих теперь не забыли, на том свете вас, благодетелимои, не забуду. Ну, что тут; дело ясное, дело житейское, а что мне им дать? Ну,и не дал ему ничего. А как было жаль! Мальчик бедненький, посинелый от холода,может быть и голодный, и не врет, ей-ей не врет; я это дело знаю. Но только тодурно, что зачем эти гадкие матери детей не берегут и полуголых с записками натакой холод посылают. Она, может быть, глупая баба, характера не имеет; да занее и постараться, может быть, некому, так она и сидит, поджав ноги, можетбыть, и вправду больная. Ну, да все обратиться бы, куда следует; а впрочем,может быть, и просто мошенница, нарочно голодного и чахлого ребенка обманыватьнарод посылает, на болезнь наводит. И чему научится бедный мальчик с этимизаписками? Только сердце его ожесточается; ходит он, бегает, просит. Ходят люди,да некогда им. Сердца у них каменные; слова их жестокие. «Прочь! убирайся!шалишь!» Вот что слышит он от всех, и ожесточается сердце ребенка, и дрожитнапрасно на холоде бедненький, запуганный мальчик, словно птенчик, из разбитогогнездышка выпавший. Зябнут у него руки и ноги; дух занимается. Посмотришь, вотон уж и кашляет; тут недалеко ждать, и болезнь, как гад нечистый, заползет емув грудь, а там, глядишь, и смерть уж стоит над ним, где-нибудь в смрадном углу,без ухода, без помощи – вот и вся его жизнь! Вот какова она, жизнь-то бывает!Ох, Варенька, мучительно слышать Христа ради, и мимо пройти, и не дать ничего,сказать ему: «Бог подаст». Иное Христа ради еще ничего. (И Христа ради-торазные бывают, маточка.) Иное долгое, протяжное, привычное, заученное, прямонищенское; этому еще не так мучительно не подать, это долгий нищий, давнишний,по ремеслу нищий, этот привык, думаешь, он переможет и знает, как перемочь. Аиное Христа ради непривычное, грубое, страшное, – вот как сегодня, когда я былоот мальчика записку взял, тут же у забора какой-то стоял, не у всех и просил,говорит мне: «Дай, барин, грош ради Христа!» – да таким отрывистым грубымголосом, что я вздрогнул от какого-то страшного чувства, а не дал гроша: небыло. А еще люди богатые не любят, чтобы бедняки на худой жребий вслухжаловались – дескать, они беспокоят, они-де назойливы! Да и всегда бедностьназойлива, – спать, что ли, мешают их стоны голодные!
