Свидетельствую, маточка, вам почтение мое и пребываю вашимверным
Макаром Девушкиным.
Сентября 3-го.
Я не докончила прошлого письма, Макар Алексеевич, потому чтомне было тяжело писать. Иногда бывают со мной минуты, когда я рада быть одной,одной грустить, одной тосковать, без раздела, и такие минуты начинают находитьна меня все чаще и чаще. В воспоминаниях моих есть что-то такое необъяснимоедля меня, что увлекает меня так безотчетно, так сильно, что я по несколькучасов бываю бесчувственна ко всему меня окружающему и забываю все, всенастоящее. И нет впечатления в теперешней жизни моей, приятного ль, тяжелого,грустного, которое бы не напоминало мне чего-нибудь подобного же в прошедшеммоем, и чаще всего мое детство, мое золотое детство! Но мне становится всегдатяжело после подобных мгновений. Я как-то слабею, моя мечтательность изнуряетменя, а здоровье мое и без того все хуже и хуже становится.
Но сегодня свежее, яркое, блестящее утро, каких мало здесьосенью, оживило меня, и я радостно его встретила. Итак, у нас уже осень! Как ялюбила осень в деревне! Я еще ребенком была, но и тогда уже много чувствовала.Осенний вечер я любила больше, чем утро. Я помню, в двух шагах от нашего дома,под горой, было озеро. Это озеро – я как будто вижу его теперь – это озеро былотакое широкое, светлое, чистое, как хрусталь! Бывало, если вечер тих, – озеропокойно; на деревах, что по берегу росли, не шелохнет, вода неподвижна, словнозеркало. Свежо! холодно! Падает роса на траву, в избах на берегу засветятсяогоньки, стадо пригонят – тут-то я и ускользну тихонько из дому, чтобыпосмотреть на мое озеро, и засмотрюсь, бывало. Какая-нибудь вязанка хворостугорит у рыбаков у самой воды, и свет далеко-далеко по воде льется. Небо такоехолодное, синее, и по краям разведено все красными, огненными полосами, и этиполосы все бледнее и бледнее становятся; выходит месяц; воздух такой звонкий, порхнетли испуганная пташка, камыш ли зазвенит от легонького ветерка, или рыбавсплеснется в воде, – все, бывало, слышно. По синей воде встает белый пар,тонкий, прозрачный. Даль темнеет; все как-то тонет в тумане, а вблизи так всерезко обточено, словно резцом обрезано, – лодка, берег, острова; бочкакакая-нибудь, брошенная, забытая у самого берега, чуть-чуть колышется на воде,ветка ракитовая с пожелтелыми листьями путается в камыше, – вспорхнет чайказапоздалая, то окунется в холодной воде, то опять вспорхнет и утонет в тумане.Я засматривалась, заслушивалась – чудно хорошо было мне! А я еще была ребенок,дитя!..
Я так любила осень – позднюю осень, когда уже уберут хлеба,окончат все работы, когда уже в избах начнутся посиделки, когда уже все ждутзимы. Тогда все становится мрачнее, небо хмурится облаками, желтые листьястелятся тропами по краям обнаженного леса, а лес синеет, чернеет, – особенновечером, когда спустится сырой туман и деревья мелькают из тумана, каквеликаны, как безобразные, страшные привидения. Запоздаешь, бывало, напрогулке, отстанешь от других, идешь одна, спешишь, – жутко! Сама дрожишь, каклист; вот, думаешь, того и гляди выглянет кто-нибудь страшный из-за этогодупла; между тем ветер пронесется по лесу, загудит, зашумит, завоет такжалобно, сорвет тучу листьев с чахлых веток, закрутит ими по воздуху, и за нимидлинною, широкою, шумною стаей, с диким пронзительным криком, пронесутся птицы,так что небо чернеет и все застилается ими. Страшно станет, а тут, точно какбудто заслышишь кого-то, – чей-то голос, как будто кто-то шепчет: «Беги, беги,дитя, не опаздывай; страшно здесь будет тотчас, беги, дитя!» – ужас пройдет посердцу, и бежишь-бежишь так, что дух занимается. Прибежишь, запыхавшись, домой;дома шумно, весело; раздадут нам, всем детям, работу: горох или мак щелушить.Сырые дрова трещат в печи; матушка весело смотрит за нашей веселой работой;старая няня, Ульяна, рассказывает про старое время или страшные сказки проколдунов и мертвецов. Мы, дети, жмемся подружка к подружке, а улыбка у всех нагубах. Вот вдруг замолчим разом… чу! шум! как будто кто-то стучит! Ничего небывало; это гудит самопрялка у старой Фроловны; сколько смеху бывало! А потомночью не спим от страха; находят такие страшные сны. Проснешься, бывало,шевельнуться не смеешь и до рассвета дрогнешь под одеялом. Утром встанешьсвежа, как цветочек. Посмотришь в окно: морозом прохватило все поле; тонкийосенний иней повис на обнаженных сучьях; тонким, как лист, льдом подернулосьозеро; встает белый пар по озеру; кричат веселые птицы. Солнце светит кругомяркими лучами, и лучи разбивают, как стекло, тонкий лед. Светло, ярко, весело!В печке опять трещит огонь; подсядем все к самовару, а в окна посматриваетпродрогшая ночью черная наша собака Полкан и приветливо махает хвостом. Мужичокпроедет мимо окон на бодрой лошадке в лес за дровами. Все так довольны, таквеселы!.. Ах, какое золотое было детство мое!..
Вот я и расплакалась теперь, как дитя, увлекаясь моимивоспоминаниями. Я так живо, так живо все припомнила, так ярко стало передо мноювсе прошедшее, а настоящее так тускло, так темно!.. Чем это кончится, чем этовсе кончится? Знаете ли, у меня есть какое-то убеждение, какая-то уверенность,что я умру нынче осенью. Я очень, очень больна. Я часто думаю о том, что умру,но все бы мне не хотелось так умереть, – в здешней земле лежать. Может быть, яопять слягу в постель, как и тогда, весной, а я еще оправиться не успела. Вот итеперь мне очень тяжело. Федора сегодня ушла куда-то на целый день, и я сижуодна. А с некоторого времени я боюсь оставаться одной; мне все кажется, что сомной в комнате кто-то бывает другой, что кто-то со мной говорит; особенно когдая об чем-нибудь задумаюсь и вдруг очнусь от задумчивости, так что мне страшностановится. Вот почему я вам такое большое письмо написала; когда я пишу, этопроходит. Прощайте: кончаю письмо, потому что и бумаги и времени нет. Извырученных денег за платья мои да за шляпку остался у меня только рубльсеребром. Вы дали хозяйке два рубля серебром; это очень хорошо; она замолчиттеперь на время.
Поправьте себе как-нибудь платье. Прощайте; я так устала; непонимаю, отчего я становлюсь такая слабая; малейшее занятие меня утомляет.Случится работа – как работать? Вот это-то и убивает меня.
В. Д.
Сентября 5-го.
Голубчик мой, Варенька!
Я сегодня, ангельчик мой, много испытал впечатлений.Во-первых, у меня голова целый день болела. Чтобы как-нибудь освежиться, вышеля походить по Фонтанке. Вечер был такой темный, сырой. В шестом часу ужсмеркается, – вот как теперь! Дождя не было, зато был туман, не хуже доброгодождя. По небу ходили длинными широкими полосами тучи. Народу ходила бездна понабережной, и народ-то как нарочно был с такими страшными, уныние наводящимилицами, пьяные мужики, курносые бабы-чухонки, в сапогах и простоволосые,артельщики, извозчики, наш брат по какой-нибудь надобности; мальчишки,какой-нибудь слесарский ученик в полосатом халате, испитой, чахлый, с лицом,выкупанным в копченом масле, с замком в руке; солдат отставной, в саженьростом, – вот какова была публика. Час-то, видно, был такой, что другой публикии быть не могло. Судоходный канал Фонтанка! Барок такая бездна, что непонимаешь, где все это могло поместиться. На мостах сидят бабы с мокрымипряниками да с гнилыми яблоками и всё такие грязные, мокрые бабы. Скучно поФонтанке гулять! Мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие, черные,закоптелые; под ногами туман, над головой тоже туман. Такой грустный, такойтемный был вечер сегодня.
