Я, задыхаясь от вспыхнувшей к нему ненависти и непонятного жгучего чувства, посмотрела ему в лицо. За его спиной все еще текли краски бала, шум лез в уши, но через мгновение я не слышала уже ничего, кроме тихого голоса священника в костюме паяца.
— Вы, Маргарита, словно сосуд, в котором горит свеча. Вы так же красивы, как умны, а умны не меньше, чем красивы, — он поднял руку и коснулся указательным пальцем моей щеки. — Ваша кожа сияет, глаза полны тайн и обещаний, губы же… — палец задел мою нижнюю губу, — они словно лепестки роз, так же нежны. Тот, кто узнает вас по-настоящему, станет вашим пленником навеки, а те, кто не видят, просто не имеют глаз.
Его лицо надвигалось, закрывало собою мир: то ли я тянулась к нему, то ли он ко мне, однако его дыхание тлело на моих губах, его тепло смешивалось с моим теплом, и, кажется, мое сердце начинало слышать его сердце.
— Такие слова, — прошептала я, — не говорят священники.
— Но, дочь моя, — выдохнул он почти мне в губы, — вы же просили вам не лгать.
И на краткий миг — большего мне не было отмерено — я увидела в его лице ту самую красоту, о которой он говорил. Мою красоту. Он отразил меня, как зеркало, снова, он взял мою душу в горсть. И, не в силах вынести этого, я закрыла глаза, зная, что должно последовать, и желая этого больше всего на свете.
Ничего не случилось.
Глаза пришлось открыть.
Отодвинувшись, отец Реми как ни в чем не бывало надел маску и улыбнулся мне из-под торчащего носа.
— Еще один танец, прекрасная Коломбина? Не отказывайте, уважьте старика Грациано!
— У меня голова кружится, — сказала я чистую правду.
— Тогда я просто провожу вас к вашему жениху и, пожалуй, буду заканчивать с маскарадом.
— Пожалуйста, отец Реми. Будут неприятности, если вас узнают.
— Надеюсь их избежать. Обопритесь на мою руку. Вот так, хорошо.
Он аккуратно вывел меня из ниши в хохочущий зал и вел мимо запрокинутых лиц, мимо скрещенных взглядов, протянутых рук и пропотевших тел. И в этом путешествии, в плавном шаге отца Реми мне чудилась музыка. Не пение церковного органа, нет, — вольта.
Виконта мы отыскали довольно скоро. Он стоял и беседовал с двумя дамами в масках, при виде меня шагнул вперед, быстро и радостно. Отец Реми выпустил мою руку и поклонился хозяину дома.
— Возвращаю вам прекрасную Коломбину, виконт. Простите, что так надолго украл ее у вас.
— Ничего, ничего, Доктор, — виконт пытался понять, кто скрывается под маской, и не угадывал, я смертельно боялась, что он догадается сейчас.
— Мне хотелось бы немного отдохнуть, Бенуа, — пропела я милым голоском, слыша который мужчины обычно не могут отказать. — Мы можем пойти в гостиную? А затем я подарю вам танец, и не один.
— О, разумеется, — виконт подал мне руку.
Отец Реми поклонился снова и исчез в толпе.
— Кто этот Доктор? — спросил мой жених.
— Не знаю, — сказала я как можно равнодушнее. — Просто какой-то дворянин, и все. У вас есть бисквиты, Бенуа? Ужасно хочется бисквитов.
— В моем доме есть все, что вы пожелаете, дорогая.
Мы не успели уйти далеко: наперерез виконту бросился слуга с перекошенным от волнения лицом, и я тут же, сбившись с легкого шага, поняла: вот они, те неприятности, которые предчувствовал отец Реми.
— Ваша светлость! Ваша светлость, пожар!
— Не ори, идиот! — виконт сгреб слугу за воротник, разом растеряв всю свою вальяжность. — Где горит, что?
— Часовня, — выдохнул полузадушенный слуга, — часовня горит…
— Прошу прощения, Мари, — не дожидаясь моего ответа, виконт двинулся прочь, волоча за собой слугу.
Я подобрала юбку и заторопилась следом, и тут меня бесцеремонно ухватили за локоть — в который раз за вечер.
— Нечего вам там делать.
— Отпустите меня! — я вырвалась из рук отца Реми. — Хватит уже!
И побежала следом за женихом. Где находится часовня, я знаю: Бенуа показывал мне дом, и не раз. Ведь я должна войти сюда хозяйкой, а потому неторопливо изучала коридоры, комнаты, лестницы. И сейчас бежала, не сомневаясь, чувствуя за спиной тяжелый топот — священник, как видно, решил не отставать.
Двери в маленькую домашнюю капеллу были распахнуты, оттуда несло сухим жаром. Я остановилась, ухватившись за створку, и шагнула внутрь, отец Реми сгреб меня, не давая идти дальше.
Виконт и слуга стояли неподалеку от нас, замершие в ужасе. И было от чего.
Пылал алтарь, пылала стена над ним, и огонь танцевал вокруг огромного распятия. Эту семейную реликвию привез из крестового похода дальний предок виконта де Мальмера; с тех пор она украшала домашнюю часовню — крест высотой в сажень, красного дерева, с инкрустацией золотом, с гладким золотым Христом. Огонь вился, подкрадывался к нему и все никак не мог подобраться, хотя вокруг уже все пылало.
Но не это оказалось самым страшным.
С тернового венца Христа падали крупные алые капли. Лицо Иисуса было залито кровью.
Глава 9 Nosce te ipsum[16]
Отец Реми строго-настрого велел мне выбросить из головы глупости и даже не думать о предстоящей ему дуэли. Мы говорили позже, дома. Пожар в часовне потушили, хотя драгоценное распятие, конечно, обгорело, а на заляпанное запекшейся кровью кроткое лицо Христа смотреть было невыносимо. Отец Реми под шумок исчез, а когда возник рядом, то был уже в привычной сутане и конвоировал растерянную мачеху. Виконт побыстрее отправил нас всех домой: ему не терпелось найти виновников безобразия или выяснить, отчего так произошло. В часовне постоянно горели свечи, это верно, только свечи не падают ни с того ни с сего.
— Лишь по воле Господа, — сказал отец Реми, глядя в потолок кареты.
Тут уж в его словах сомневаться не приходилось: в освященную часовню дьявол не войдет. Хотя, может, это очень сильный дьявол. Мне было плохо, голова раскалывалась, а еще меня душила страшная злость.
Священник прав: что-то происходит. Если это действительно знак Господень — о чем Он пытается сказать? Что я должна сделать — или не делать?
Одно я знала точно: дуэль я не пропущу.
— Может, вам просто не ходить туда? — сказала я, когда мачеха ушла, ненадолго оставив нас с отцом Реми наедине в своей гостиной.
— Это недостойно чести дворянина — избегать дуэли, — сообщил он мне невозмутимо.
— Может быть, и они не придут. Они были пьяны и могут наутро не вспомнить.
— Тогда это на их совести и чести.
— Ненавижу вас, мужчин, — сказала я с плохо скрываемым презрением. — Вы никогда не думаете о нас. Вам лишь бы драться, лишь бы себя показать.
