легкий. Не удержит.
Тогда кресло. Да, да, кресло! Это куда еще ни шло… Ну уж нет!
Будет как-то нелепо и смешно, если я пойду с креслом», – лепетал
Филолет Степанович, оставив последний упомянутый предмет
мебели в покое.
Так, на что ни падал его взгляд – все не подходило. Все
громоздкое и легкое, а требовалось что-нибудь маленькое и
увесистое. Но таких объектов Филолет Степанович ни только
усмотреть, да даже придумать не мог.
Может быть… Может… – с трудом закрадывалась в голову
идея. – Вполне подошла бы гиря… Да, да! Именно гиря! Большая
увесистая гиря, как у циркачей, – но новая возникшая мысль, так же
поспешно испарилась, как и возникла. Гомозов не был ни циркачом,
ни культуристом, такой гири у него и быть не могло.
– Камень! – самодовольно рассудил Гомозов, удивляясь своей
сообразительности. – За увес вполне мог бы сойти камень! Камень!
Камень! – и тут Филолет Степанович вспомнил про недавнего
своего серого врага, попавшегося по ноги на снежной тропе,
вспомнил, и, засуетившись, как заблудший муравей в горящем
муравейнике, начал отыскивать веревку.
Через несколько секунд в его руках уже лоснился новехонький
крепкий шпагат, и Гомозов, с неудобством нацепив на себя пальто и
на весу натянув ботинки, как ошпаренный вскочил за дверь.
Камень все лежал на том же месте.
– Ах, вот ты, мой друг! Ну, здравствуй, здравствуй! – на распев
язвительно поздоровался с камнем Гомозов. – Скучал или нет, серая
гадина?! Теперь-то ты мне сгодишься! Пора бы и тебе для меня
службу сослужить! Теперь ты у меня расплатишься за свою
подлость, ирод ты проклятый!
И Гомозов, нагнувшись, накинул на камень веревку и, в
несколько витков, крепко перемотал его. Свободным же концом
шпагата он, не стыдясь уличного открытого пространства, опоясал
и себя, затянув под грудью узел понадежнее. Для пущей
уверенности Филолет Степанович придерживал эту привязь левой
рукой. Он сразу обязался держать камень как можно ближе к себе, у
самых ног, чтобы тот, избави Боже, не позволял ему
приподниматься над поверхностью.
Первые шаги Гомозова с камнем были весьма затруднительны.
Наверняка булыжник превосходил по весу ту самую гирю, что не
так давно представлял в своем воображении Филолет Степанович.
Но успокаивало одно: по крайней мере, волочить за собой этот
камень было куда менее постыдным, чем парить над желтоватым
тающим снегом, как те «влюбленные черти».
Гомозов пошел по улицам в обход, так меньшая вероятность
повстречать хронически любопытных людей (а таковыми в его
понимании были все, принадлежавшие к человеческому роду). И
благо, его предсказания на счет пустоты улиц сбывались. От дома,
по городу и вплоть до самой реки ему встретилось только двое
прохожих, да и те никудышные: первый – чудаковатый и
подслеповатый старик, второй же – конопатый мальчишка,
пугливый, бестолковый до некуда. Мальчишка молниеносно
проскользнул в переулок, как только заметил обмотанного
шпагатом мужчину, надрывно тянущего за собой камень. Старик
же, казалось, вовсе ничего странного не узрел.
– Она уедет! Она вот-вот уедет!.. – вот, что больше всего
волновало Гомозова. – Уедет! Уедет! – так неумолимо канючило его
сознание, терзая все нутро.
Стоило бы поторопиться. И без того, обход по улицам удлинил
путь на четверть часа. Перетянул и камень на себя уйму времени.
Глядишь, если бы не он – Гомозов давно бы был на месте. Время
поджимало, и продлевать путь более не представлялось
возможным. В мытарствах дойдя до реки, Филолет Степанович
далее придерживался обычного своего маршрута, и никак не
намеревался петлять.
– Она уехала! А что, если она уехала?! – шумно колотилось в
мозгу. – Нет! Нет! Не уехала! Она еще тут! Тут! Только собирает
чемоданы! – успокаивал себя Филолет Степанович.
До общежития мужчине оставалось немного – только пересечь
реку по тропе и преодолеть каких-то сто, двести метров. Филолет
Степанович уже вступил на лед и торопливо зашагал по реке,
передвигая за собой камень, как его начал волновать еще один
момент, момент появления в поселке Оставной. Как он объяснит
привязанный к себе камень, если Елена вдруг спросит? А она
спросит. Непременно спросит.
– Объяснит, как есть, – тут же рапортовал он. – Нечего
стыдиться. Так должен поступать любой, даже мало-мальски
уважающий себя человек. Да, да! Именно так! Он же личность, и
должен, в конце концов, волю иметь, жить по нормам разумного
существа. А Елена… Что Елена?! Я научу ее жить по-новому, –
возвышенно думал Филолет Степанович. – Объясню ей, как следует
жить! Как следует «любить» в новом понимании.
Любовь – и что за глупое слово, пустой звук, с детских лет
запудренный мечтаниями. На деле же – мнительная привычка, и
только. Любить. Может ли это привести к хорошему? Кто-то путает,
что может. Только кто припомнит это время «настоящего счастья»?
Секунды, по сравнению с величиной среднестатистической жизни.
«Настоящая любовь», как они ее именуют, даже смешно… Верно,
должно быть иное название? Да, иное. По причине, что любовь –
всегда подвох, крепкая ловушка под цветочными стеблями. Но нет,
пришло новое время, и нужно учиться любить по-новому. Да, да!
Нужно учиться по-другому воспринимать значение этого слова. А
они списываются на сердце… на душу… или что там еще… К
черту душу, ответит разумный! Она чаще шепчет пропащие идеи,
чем что-то дельное. Любовь, – размышлял Филолет Степанович,
волоча за собой камень. – Кому нужна эта чувственная любовь?! От
нее нет никакого прока. В наше время, в век небывалого прогресса,
человеку нужно новое, разумное чувство, так называемая «умная
любовь». А старое понятие любви – пусть оно катиться в пропасть,
к чертям собачим, в самую непостижимую глубь, и пусть его никто
не сыщет… – так он размышлял и далее, и не заметил, как лед под
камнем у его ног вдруг треснул, только тогда внутренний монолог
Филолета Степановича на несколько секунд прервался.
Вместо того, чтоб развязывать узлы, Гомозов только крепче
схватился за веревку, и не известно, то ли от бессознательности, то
ли из-за столь неожиданного потрясения, что накрыло его мысли.
Но обстоятельства не ждали, они требовали моментального
решения, и через короткое мгновение ранний весенний лед треснул
повторно, теперь наверняка, дав сквозной разлом.
И как ни странно, Гомозову стало так хорошо и спокойно, что
он вдруг перестал торопиться, и, наоборот, даже замер на месте,
словно ожидая чего-то прекрасного, доселе неизвестного и
разрешающего все внутренние противоречия. Теперь не нужно
было ни перед кем оправдываться за свой приход, ни придумывать
объяснения привязанному камню и ни бороться с самим же собой,
со своими мыслями. Тяжесть камня рассекла холодную водную
тьму, и устремила мужчину вниз. В мгновение
