Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
постоянно рожали, крали капусту с крестьянских огородов и горсти риса на хлебном рынке, круглый год собирали траву по склонам холмов, в жатву ходили по пятам за жнецами, словно птицы, зорко и неотступно следя за каждым упавшим зерном или колосом. И через эти шалаши проходили дети: они рождались, и умирали, и снова рождались, и ни отец, ни мать не знали, сколько родилось и сколько умерло, не знали даже, сколько оставалось живых, считая детей только ртами, которые нужно кормить.
Эти мужчины, и женщины, и дети шатались по рынкам и по городским лавкам, бродили по деревням, примыкавшим к городу, – мужчины работали то в одном, то в другом месте за ничтожную плату, женщины и дети воровали и просили милостыню. И среди них были Ван Лун, его жена и дети. Старики и старухи покорно переносили такую жизнь. Но наставало время, и мальчики достигали известного возраста, когда они еще не созрели и уже вышли из детских лет, и их наполняло недовольство. Тогда среди молодежи поднимался говор, раздраженный ропот. И позже, когда они становились взрослыми мужчинами и женились, испуг перед непрерывным ростом семьи наполнял их сердца, смутная тревога юности переходила в злобное отчаяние, в возмущение, тяжелое, не находящее выхода в словах, потому что всю жизнь они трудились, как животные, за горсть отбросов, чтобы набить ими себе желудок.
Слушая такие разговоры однажды вечером, Ван Лун в первый раз узнал о том, что находится за стеной, к которой прилепились ряды их шалашей. Это было к вечеру одного из тех дней в конце зимы, когда в первый раз чувствуется, что скоро вернется весна. Земля вокруг шалашей была влажная от тающего снега, и вода текла в шалаши, и каждая семья искала кирпичей, чтобы спать на них. Но помимо неудобства от сырой земли, этой ночью в воздухе была какая-то мягкая тишина, и эта тишина растревожила Ван Луна; после ужина он не мог уснуть сразу, вышел на улицу и долго стоял, не двигаясь с места. Здесь обычно сидел его отец на корточках, прислонившись к стене: на этом месте он сидел и сейчас, взяв свою чашку с ужином, потому что в шалаше очень шумели дети. В одной руке старик держал конец петли, которую О Лан оторвала от ситцевого пояса, и, держась за эту петлю, девочка училась ходить, спотыкаясь, но не падая. Он проводил целые дни, присматривая за ребенком, который не хотел сидеть у матери на руках, когда она просила милостыню; кроме того, О Лан снова была беременна, и ей было трудно носить на руках девочку.
Ван Лун смотрел, как ребенок спотыкается, делает шаг и снова спотыкается и как старик тянет за концы петли. Когда он стоял так и смотрел, он почувствовал на своем лице дуновение мягкого ветерка, и его с неудержимой силой потянуло назад, к его полям.
– В такой день, – сказал он вслух, обращаясь к отцу, – нужно пахать землю и сеять пшеницу.
– Да, – ответил старик спокойно, – я знаю, что у тебя на уме. В мое время мне не раз приходилось делать так, как сделал ты в этом году, – бросать землю, зная, что нет семян для нового посева.
– Но ведь ты всегда возвращался домой?
– Там оставалась земля, сын мой, – ответил старик просто.
«Что ж, мы тоже вернемся, если не в этом году, то в следующем, – сказал себе Ван Лун. – Ведь там остается земля». И мысль, что она лежит и ждет его, орошенная весенними дождями, пробудила в нем желание. Он вернулся в шалаш и резко сказал жене:
– Если бы у меня было что продать, я бы это продал и вернулся к земле. Если бы не старик, мы пошли бы пешком, хоть и голодные. Только ни он, ни маленький ребенок не пройдут сто миль. И ты тоже не дойдешь.
О Лан мыла чашки для риса, а потом составила их в угол шалаша и взглянула на мужа, сидя на корточках.
– Продать нечего, кроме девочки, – ответила она медленно.
У Ван Луна захватило дыхание.
– Ну, ребенка я не пойду продавать! – сказал он громко.
– Меня же продали, – сказала она медленно. – Меня продали в богатую семью, чтобы мои родители могли вернуться на родину.
– И поэтому ты хочешь продать ребенка?
– Если бы дело было только за мной, я бы ее лучше убила… Мне пришлось быть рабыней рабынь. Но какая же польза от мертвой девочки? Я продала бы девочку ради тебя, чтобы ты мог вернуться к земле.
– Ни за что! – ответил Ван Лун упрямо. – Хотя бы мне пришлось всю жизнь провести в этом аду.
Но когда он снова вышел, мысль, которая сама собой никогда бы у него не возникла, невольно начала искушать его. Он посмотрел на девочку: она все еще упорно ковыляла, цепляясь за конец петли, которую держал дедушка. Она очень выросла с тех пор, как ее стали кормить каждый день, и, хотя еще не говорила ни слова, была пухленькая, как всякий ребенок, о котором хоть сколько-нибудь заботятся. Ее губки, раньше походившие на старушечьи, теперь стали красными и смеющимися, и, как в прежнее время, она развеселилась, когда на нее посмотрел отец, и улыбнулась.
«Я бы мог это сделать, – думал он, – если бы она не лежала на моей груди и не улыбалась так».
И тогда он снова подумал о своей земле и воскликнул в отчаянии:
– Мне никогда ее не увидеть! Сколько ни работать, сколько ни просить, все же денег хватит только на дневное пропитание.
И тогда из сумрака ему ответил голос, низкий и густой бас:
– Ты не один такой. В городе живут сотни и тысячи таких, как ты.
Человек подошел ближе, покуривая короткую бамбуковую трубку. Это был отец семьи из шалаша, соседнего с шалашом Ван Луна. Его редко видно было днем, потому что весь день он спал, а ночью работал, возя тяжелые фургоны с товарами, слишком громоздкими, чтобы их можно было возить по улицам днем, когда экипажи постоянно обгоняют друг друга. Ван Лун видел иногда, как он тащился домой на рассвете, задыхаясь от усталости и сутуля широкие, мускулистые плечи. Ван Лун проходил мимо него, отправляясь на работу, а в сумерки перед ночной работой сосед выходил постоять с другими мужчинами, которые готовились идти на ночлег в свои шалаши.
– Что же, и всегда так будет? – с горечью спросил Ван Лун.
Сосед трижды затянулся из трубки и сплюнул на землю. Потом сказал:
– Нет, не всегда. Если богачи слишком богатеют, есть выход, и если бедняки слишком беднеют, тоже есть выход. Прошлой зимой мы продали двух девочек и продержались. И этой зимой, если жена опять родит девочку, мы ее тоже продадим. Одну рабыню я оставил у себя, самую старшую. Остальных лучше продать, чем убить, хоть некоторые думают, что лучше убивать их при рождении. Это один выход, если бедные слишком бедны. Если богатые слишком богаты, тоже есть выход, и, по-моему, этот выход мы скоро найдем. – Он кивнул и указал чубуком трубки на стену позади них. – Ты был когда-нибудь за этой стеной?
Ван Лун, не сводя со стены глаз, покачал головой. Сосед продолжал:
– Мне пришлось увидеть, что там такое, когда я ходил продавать одну из моих рабынь. Ты не поверишь, как сорят деньгами в этом доме. Я одно тебе скажу: даже слуги едят палочками из слоновой кости, оправленными в серебро; даже рабыни носят в ушах
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
