те же самые, но ближе к концу своего правления, – проводили социальную демобилизацию. Они не стимулировали активность общества, а погружали его в рутину. Диктаторы общались с народом на вязком канцелярите, невразумительном и отталкивающем. Режим должен был восприниматься вечным и нерушимым, «само собой разумеющимся»31. А если человек не поддавался политической обработке, государство не уставало напоминать ему о своих репрессивных возможностях, облекая угрозы в абстрактные и знакомые формы, которые скользили мимо сознания индоктринированного слушателя.
ЯЗЫК УСТРАШЕНИЯ
Если, как мы утверждаем, власть диктаторов прошлого опиралась на жестокие репрессии, то для чего нужна пропаганда, идеология и культ личности? Зачем тратить силы на контроль за словами и мыслями и без того запуганных и послушных людей? По нашему мнению, эти меры делали репрессии более эффективными. В диктатурах страха пропаганда не служила заменой насилию, а усиливала его.
Пропаганда – наиболее очевидный способ запугивания оппозиции. Публичные казни «под камеры», как хвастался Каддафи, были наглядной демонстрацией того, что ждет всех выступивших против диктатора. Кровожадные речи сигнализировали о его решимости. При Гитлере «постоянное использование риторики, в которой регулярно звучали призывы к истреблению и насилию, приучили общество к принятию жестокостей режима […]»32. Даже если диктатор прямо не угрожает своим противникам, пропаганда заставляет их нервничать. Социальные психологи показали, что те, кто чувствует свою уязвимость, предпочитают сплотиться вокруг лидера33. А если направить их мысли на осознание собственной смертности, они охотнее выражают поддержку господствующей идеологии, выступают за более суровое наказание преступников и проявляют меньше терпимости к чужим34. Диктаторы пользовались этими свойствами человеческой природы, искусственно раздувая ощущение опасности и одновременно предлагая себя в качестве защитника.
Стандартной темой была угроза войны. Как мы выяснили в предыдущей главе, многие автократы – даже те, кто никогда в глаза не видел поля боя, – носили хаки, присваивали себе воинские звания, награждали себя медалями и использовали военную лексику. Плакаты и фильмы прославляли вооруженные конфликты даже в мирное время: например, Франко популяризовал в Испании киножанр «крестовых походов» (cine cruzada), воспевавший мятеж, во главе которого стоял он сам. Бесконечно пересказывались сюжеты о мучениках. Так, сталинские пропагандисты эксплуатировали историю Павлика Морозова, крестьянского мальчика, убитого разгневанными односельчанами после того, как он донес на своего отца, прятавшего от властей зерно. А Геббельс продвигал миф о Хорсте Весселе, штурмовике СА, убитом коммунистами в уличной стычке в 1930-м35. Постоянные рассуждения о врагах, угрозах и жертвах создавали в обществе напряжение. Лингвист Виктор Клемперер, живший в тридцатые годы в Дрездене, указывал, что в тирадах Гитлера использовался «прием для нагнетания напряженности, взятый из американских триллеров – романов и фильмов»36. И это было неслучайно. Геббельс стремился создать атмосферу напряженного предчувствия беды, которую он сам называл «плотный воздух» (dicke Luft)37.
Массовые провластные шествия, так любимые разными вождями, соединяли в себе пропаганду и демонстрацию силы. Кастро, Насер и мьянманские генералы, в числе прочих, для устрашения врагов устраивали колоссальные митинги38. Даже если многие их участники размахивали флагами из страха, а не по убеждению, они, тем не менее, доказывали способность диктатора мобилизовать людей39. Толпы лоялистов могли использоваться для оправдания агрессивности режима – так было, например, когда Кастро призвал миллион кубинцев окружить президентский дворец и потребовать казни членов вооруженных формирований, поддержавших Батисту40. К тому же воинственность диктатора выглядит еще убедительнее на фоне разгоряченной толпы: в 1962-м Насер собрал на митинг 1,5 млн египтян, чтобы блеснуть двумя новыми ракетами дальнего действия41.
Если цель насилия и пропаганды – устрашение, то какой цели служит идеология? Зачем требовать от народа верности какому-то не совсем внятному набору убеждений? Простой ответ заключается в том, что диктаторы сами были ярыми приверженцами своей веры. Они насаждали марксизм, маоизм или баасизм в уверенности, что в их учении содержится разгадка смысла бытия. Несомненно, это характерно для многих диктаторов. В известной степени все руководители СССР, начиная с Ленина, были искренними марксистами. Даже в частном общении они оперировали марксистскими категориями и концепциями и, вероятно, считали, что советская система устроена справедливее капиталистических систем Запада. Гитлер определенно верил в доктрину национал-социализма. Нет сомнений, что эти автократы поднимались на самую вершину власти в традиционных и индустриальных обществах, в том числе благодаря своей фанатичной вере. Но и в то время у идеологии была еще одна, практическая функция.
Идеология помогала осуществлять репрессии. Как добиться послушания целой страны? Первым делом надо сделать так, чтобы каждый житель знал, что такое «хорошо» и что такое «плохо». В большинстве стран границу между разрешенным и запрещенным определяют законы и конституции. Но законы, особенно опирающиеся на судебный прецедент, – штука негибкая, зависящая от усмотрения судей и юристов. А идеология, напротив, толкуется правителем по его воле42. Стандартные правовые механизмы действовали в диктатурах в отношении обычных преступлений и гражданских договоров, а для контроля за политическим поведением людей применялась идеология. Доктрина позволяла указывать врагов режима и оправдывать насилие над ними.
Но и это еще не все. Помимо установления границ «добра» и «зла» и обоснования насилия, идеология вовлекала в проведение репрессий обычных людей: теперь каждый контролировал исполнение ритуалов лояльности всеми остальными. От граждан требовалось маршировать на парадах, носить партийные значки, обращаться друг к другу с особым приветствием, использовать в речи утвержденные клише, заучивать наизусть основополагающие тексты, кланяться портрету руководителя, давать клятвы (иногда на крови), голосовать за вождя, ликовать, аплодировать, ругать «врагов народа» – а при Мао еще и исполнять «танец верности» перед посадкой на поезд43. Чем более сложными, замысловатыми и вызывающими чувство неловкости были ритуалы, тем лучше, ведь их смысл заключался в том, чтобы отличать подлинных приверженцев власти от подчинившихся ее силе.
Подобные ритуалы, особенно усвоенные в детстве, способствуют индоктринации, усиливая убежденность за счет привычки. Кроме того, они приучают граждан следить друг за другом. У диктаторов XX века не было технологии для наблюдения за индивидуальным поведением каждого члена общества. Но поощряя доносительство на неблагонадежных, они подталкивали обычных людей к тому, чтобы те брали эту функцию на себя. Например, Мао хотел «превратить все население в “полицию мысли”, которая следит за чужими словами, чтобы выявлять мыслящих “неправильно”»44.
Преданность идеологии может защитить политическую партию. А конкретного лидера лучше защищает культ личности. Поэтому, как только в стране появлялся признанный вождь, вокруг него почти всегда возникал культ личности, а чрезмерная преданность идеологии становилась потенциально
