сгибших, всех атлантов, бореев – слева боль.
Голь выжженная, голь!
…Корчится во мне, догорает пламя!
Широт, глубин, полнот. Ноль – тоже единица.
К нулю свели семь нот – и пальцы смёрзлись в камень.
К нулю все тридцать три из алфавита знанья.
Обугленный мой рот – песнь выговорить тщится!
И воскричать, о, где сырая мать-землица.
Моей стране всегда давали алкоголь
в такие времена, и ружья – застрелится,
избу, чтобы гореть и в беге кобылицу.
А нынче ноль!
…И пала я тогда на землю, которую целовать,
которую целовали прадеды вещие, деды.
Как я могла вот эти горы равнины, рвы, каждую пядь,
как я могла обнулиться?
Обуглиться и не ведать?
Я же не просто так шла, шла, шла.
Ты была! Большая такая. Как мама. Сильная, много силы.
Я же тебя в платочек клала на три узла.
Я же, как девушка честь, я же тебя хранила.
Бабушка с мизерной пенсией, в сказке у Грина Ассоль,
в троллевом королевстве тролль – это тоже ноль,
это рыбак на Волге, токарь и кукла гиньоль,
нищий, барыга, петрушка и в драмтеатре актёр.
Ноль – это сила. Ноль – это мило. Красный стели ковёр.
По нему поведут судить-рядить-наказывать-сказывать.
Какое мне платье надеть белое? Красное?
С цветочками, оборками, кружевами?
Какими мне нулевыми плакать словами,
какие мне вырывать из себя нули?
Из какой такой обнулённой моей земли?
Нет у меня священных моих писаний.
Не сберегли…
* * *
Когда случались времена тяжёлые, переломные,
когда на Русь наваливалось небо каменное, многотонное,
когда шли война, чума, оговоры, сплетни колючие,
приходила на помощь Сподручница и Споручница –
Поручительница! Вот бы, чьи прикосновения, слова, слёзы чувствовать!
Подавать варежку, коль свою потеряла вязанную
или плед на ноги – Сподручнице,
или тёплую шапку со стразами.
У Сподручницы много помощников: ободряющих, окрыляющих,
отдающих, спешащих на «Скорой ли», словом, много друзей-товарищей.
Помогающий, это не тот, кто, надев всё самое лучшее,
идёт в кафе с тобой, просто попутчиком.
Назовём его условно ангелом-Иваном, ангелом-Михаилом, ангелицей-Татьяной,
одним словом, помогающий, отвечающий на смс среди ночи,
помогающий – когда ты звонишь ему пьяной,
захлёбываясь от несправедливости, от всякой хрени, между прочим.
Когда заикаешься, произнося слова,
а ведь уже не маленькая, почти что десятый десяток.
Иногда я думаю, оттого я жива,
что у меня есть поддерживающие, помогающие, проверяющие порядок.
Золотки мои, да светятся ваши имена!
Да приидет царствие ваше, да будьте вовек вы живые, нетленные.
Ибо – корку последнюю, рубаху на плечи из льна,
землю, радость и звезды, а если вдруг надо – вселенные.
Вот бы я им: берите, берите, тоже берите моё!
Любую строчку, рифму, тему о детстве ли, о материнстве.
Вот бывает так в Arrival Xall во Внуково срочный прилёт,
а ты в каком-то вакууме, в единстве.
Если бы я была такой помогающей, отдающей, притягивающей,
умела бы размыкать небеса,
что тяжёлыми тучами грубо нависли.
Если бы умела в чужих горестях растворяться вся
не в телесном, духовном смысле.
Я бы сказала: о, эти женщины, женщины,
о, эти мужчины, мужчины,
мы же с вами на одной земле, на одной маленькой этой земле.
Подскажи вариант хотя бы одной полпричины
здесь остаться помощницей, свет находящей во мгле.
МАТРЁНЕ ВОЛЬСКОЙ, выведшей детей в тыл
из фашистского окружения
У кого тапочки, у кого босоножки, у кого сандалии.
Дети! Нам долго идти да по лесу, по травам, по гравию.
У Матрёны дорога – щемит внутри.
Идти надо, дети, за нами горит, всё горит,
лютуют фашисты. Людей, как гвоздики, сжигают в печи.
Гвоздикою – мать. Гвоздиками – дети: все три
дочурки пылают. Кричи же, кричи же, кричи!
Но голос – не пуля.
Но крик – он не камень в ночи.
Фашня, одним словом, зверьё, как набег саранчи.
Горит вся земля. И поэтому, дети, нам в путь,
пока что июль, есть запасы еды и воды.
Матрёна – сама молода: её плечи худы,
она, как ребёнок ещё…
Но война не даёт продохнуть.
Скорее, скорее!
И шли они, шли они, шли,
уставшие ножки дитячьи в грязи и пыли.
Рвались босоножки, сандалии, тапки рвались.
О, сколько детей! Сосчитай. Подари детям жизнь:
три тысячи двести, считай, и ещё двадцать пять,
кто ягоды ел, кто грибы, а кто щавель сухой.
Почти три недели шагали…немного поспать
и снова идти: солнце, небо и ветер лихой.
О, нет ничего пострашней, чем дитя, весь в слезах, на войне,
когда вокруг танки, и как обойти не извне,
а прямо в тылу у врага, слыша чуждую речь,
и, видя гвоздиками, люди горят, из них делают печь,
горят васильками, ромашками да иван-марьей горят.
А вы мне про рай говорите…
Идти через ад! Дети – в ряд.
Деревня Смольки в Городце приютила детей.
А дальше – ни шагу! Они не дойдут. Так слабы…
их мучает жажда. Стелите скорее постель,
несите одежду, несите питьё и хлебы!
Матрёна Исаевна Вольская – платье из льна
на солнце всё выцвело, белый горошек поблёк,
беременна сыном она, она сыном полна.
Но всё же детей привела. И спасла! Ваня, Вася, Витёк,
Мария, Ирина – о, сколько здесь русских имён,
три тысячи двести ещё двадцать пять Тань, Алён.
Детей, словно песен, детей, как советских знамён.
Не ради наград и не ради тщеславья, о, нет,
а истины ради и высшего духа, чей свет
гвоздики, гвоздики – их много, их целый букет,
в Смольки, в Городецкий район, на одну из планет.
– Смотрите, смотрите, они вырастают. Они
из этих ромашек да из васильков и гвоздик.
Одно только помню: шаги я детей вдоль стерни,
ещё из лазури и солнца Победы пресветлейший лик.
***
Ничего не забыли? Иль всё же забыли чего-то?
Я напомню тогда. Освежу раз, наверное, в сотый
в вашей памяти: это война, нет святее которой.
И не вздумайте вы примирять и оправдывать свору
гитлерюг, что напали на нашу страну. Помни место:
алой кровью и болью защитников крепости Брестской!
Как язык повернулся, ровнять, что от века неровно,
словно скважину чёрную, словно бы беса с иконой.
Тех, кто гибнул и кто не сдавался. Ты видел их кости
от Москвы до Берлина? Их много костей на погосте!
Черепа, позвоночники каски и звезды героев!
Так гляди во все очи! В блокадные дни Ленинграда.
Слушай слухом убитых и воем в полях канонады.
Слушай пеплом сожжённых детей…А они жить хотели!
Свои ручки тянули,
