— На возраст не жалуюсь, — позабыв печалиться, хмыкнул Подколодный. — И правда молод. В будущем году сто двадцатый годок стукнет.
— Сколько? — оторопела Маша. — Сколько?! — крикнула она вслед зеленоглазому древнему змею, бессовестно прикидывающемуся мальчишкой.
Не докричалась. Уполз гадюк.
В одиночестве Маша оставалась недолго. Не прошло и пары минут после ухода Аспида, как в дверь деликатно поскреблись.
— Кто там? — для порядка спросила она.
— Можно к тебе? — послышался взволнованный Настин голос.
— Само собой, — понимая состояние подруги, откликнулась Марья.
— Тогда мы заходим.
— Мы? — поглядев на Малашку, Настю и дядьку Корнея с подносом наперевес, она еще успела порадоваться тому, что успела сложить постель, а потом стало не до того. На Машу обрушился град вопросов, дружеских объятий и причитаний.
Семья, а никем другим жителей ’Трех лягушек' назвать было нельзя, взволнованно обсуждала случившееся с Машей ’деликатное происшествие', как дипломатично выразилась Настенька.
— Он тебя не обидел? — переживала Мапашка. — А то выскочил из горницы, морда перекошенная, глаза горят как у кота помойного и шипит.
— Не преувеличивай, — притормозила ее Настя, — не пугай Машеньку. Ей и так небось нелегко.
— Вот именно, — поддакнул домовой, сгружая на стол принесенную снедь. — На голодный желудок разве жизни обрадуешься? Иной раз волком взвоешь, до того лихо на душе, а потом чайку с плюшками бабахнешь, враз полегчает. Кушай, Марьюшка.
— Спасибо, — прислушалась к мудрому совету та. — А с чем пирожки?
— Эти с ревенем, а эти с ливером, эти… — затараторила было Меланья, но быстро замолчала. — Маш, у тебя правда все хорошо? Ты уж скажи, не утаи. Ежели что, Михайла ему глаз на ж… натянет в общем.
— Кхм, да, — откашлялся деликатный Корней. — Грубовато, конечно, и недальновидно, но, — он жестом остановил вскинувшуюся ключницу, — в целом верно. Кто уж там Аспиду брат — царь али подберезовик трухлявый, а только обижать тебя мы не позволим. Ишь кобелина, сделал свое дело и в кусты, бросил тебя одну- одинешеньку.
— Это я его выгнала, — чувствуя ужасную неловкость, призналась Маруся. Хотя, такое отношение близких и тронуло до глубины души. — Он не сам, то есть он не хотел, то есть…
— От же девка! — восхищенно хлопнул себя по крепеньким ляжкам домовой. — Огонь! Наипервейшего бабника отшила! Сказать кому, не поверят. Гордюся я тобой, Марья. Дай обниму.
— Да ладно, — самую капельку обиделась Маша. — Будет вам смеяться. Выгнала и все. Забыли.
— А я и не шучу, — веско заметил дядька Корней, перестав улыбаться. — Я тебе прямо говорю, — вопреки своим словам он умолк и задумчиво подергал себя за бороду.
— Маша в своем праве была! — с сердцем вступилась за подруженьку Меланья. — И в своем дому! Ей никто в постельных делах не указ. Не люб ей Подколодный, значит, так и надобно!
— Вот именно! — поддержала Настя. — Нечего всяким…
— Погодите воевать, девки, — остановил их домовой. — Не дослушали дядьку Корнея, а туда же. Я ж про что разговор веду? Про то, что нельзя мужиков, а особливо бабников так вот резко выгонять. Потому как возвернутся они, за живое задетые. Угрем склизким извернутся, из шкуры вылезут, но к бабе в сердце и в постель вползут, а уж потом сами уйдут. По собственному, так сказать, хотению. Да еще и дверкой на прощание хлопнут. Так что готовься, Маруся, покою тебе не будет.
— А ведь правда, — невесть чему обрадовалась Малашка.
— Так ему и надо, — воинственно сжала кулачки Настя.
— Ну, теперя пойдет веселье, — подвел итог дядька Корней. — Садитесь завтракать, красавицы. Солнышко высоко уже, дела никто не отменял.
— И вечный бой, покой нам только снится (А. Блок), — вспомнила школьную программу Марья. До чего же просто все было тогда. Жизнь была однообразной, понятной и скучной. ’Зато теперь мне весело/ — мысленно хмыкнула она. И все же тут ее место, тут, а не в далекой, подернутой туманом воспоминаний Россоши. — Дядька Корней, а скажи-ка мне, сколько лет Аспиду.
— Сто двадцатый пошел, — посчитав что-то на пальцах ответил домовой. — Молодой совсем еще. А чего вы так удивленно смотрите на меня, девки? Не знали штоль?
’Кащею сто семьдесят пять, Горынычу сто пятьдесят, а Подколодный мальчишка совсем, сто двадцатый не разменял еще. Сопляк, млин,' — крутилось у Марьи в голове целый день. Вот вроде бы к волшебству привыкнуть должна, сама в лягушках на болоте комарами закусывала, а поди ж ты, удивляется на такое долгожительство. ’А, впрочем, что тут странного? Подколодный же — змей, ему положено долго жить. Вон крокодилы безо всякой магии по сто лет живут, не тужат/ — ей вспомнился виденный по телевизору репортаж о праздновании ста десятилетия гребенчатого долгожителя — гордости какого-то зарубежного зоопарка.
ПродаМан
картинка
Правда соотнести пятиметрового монстра со своим нечаянным любовником у Маши никак не получалось.
— А ведь он же еще и в дракона превращается, — с опозданием дошло до Облигации ближе к обеду. — На фиг, на фиг мне такое счастье, — передернулась она. — Не дай бог увидеть, поседеешь преждевременно.
— С кем это ты разговариваешь? — послышался голос давешней именинницы.
— Любаша? — вздрогнула Марья. — Напугала. Как кошка подкрадываешься.
— Да, я такая, — задрала нос царевна. — Грациозная и прекрасная, — демонстрируя свою правоту, она медленно-плавно покружилась. — Правда на глобус похожа, но этот так… ерунда и мелочи жизни, — она заразительно рассмеялась. — А ты чего такая вздрюченная, случилось чего?
— Да так, — махнула рукой Маша. — Ты сегодня пораньше? Проголодалась?
— Само собой, — Люба погладила выпирающий животик. — Нам нужно хорошо питаться.
— Тогда пошли на кухню, — заторопилась Маша. — Сейчас сообразим вам чего- нибудь на скорую руку.
— Погоди, — остановила ее царевна. — Не торопись, успеем поесть. У меня к тебе разговор, касающийся очень близкого мне человека.
Слова Любавы заставили Машу напрячься и внутренне ощетиниться: ’Неужели гадюк племяшку подослал? Вот же гад ползучий!' Вмешательства в личную жизнь она терпеть не могла. Сама никому под кожу не лезла, и другим не позволяла. Даже в юности, даже, когда ей плакались в жилетку. Выслушать, выслушает, но с расспросами или, упаси Господь, советами не полезет. Ни к чему это. И вот, пожалуйста, дожила, сейчас ее будут жизни учить.
’Интересно, — прикинула Облигация, стараясь не показать охватившего ее возмущения, — меня сейчас похвалят за разумное поведение и осознание своего места или отругают за непочтительность по отношению к члену царской семьи?'
— Я знаю, что у тебя непростые отношения с мамой, — вдруг сказала Любава, чем совершенно сбила Марью с толку. ’Причем тут моя мамочка?' — в первый момент озадачилась она и только потом догадалась, что речь идет о царице.
