Апофеозом стала встреча с беспризорниками, обитавшими на пустыре. Проповедник уже не пытался наставить их на пусть истинный, просто приносил еду и подержанные вещи. И вот он, ссутулившись, уходит в закат…
Фред, играющий главаря беспризорников, набранных среди детей работников театра, поднимается и начинает петь чуть ломким, но красивым тенором англоязычную версию песни.
Я начал жизнь в трущобах городских[49], И добрых слов я не слыхал. Когда ласкали вы детей своих, Я есть хотел, я замерзал. Вы, увидав меня, не прячьте взгляд, Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват.
Стоящий рядом с Алексом за кулисами антрепренёр сказал раздражённо, жуя кончик сигары:
– Это что-то новенькое, в пьесе такого не было.
Попаданец пожал плечами…
– Часть труппы изначально саботировала[50] пьесу, а Келли так скверно играла, что с самого начала ясно было – её нужно будет менять. Вот и заменил на Фреда.
– Это ясно, – отмахнулся мистер Вудфорт, – меня-то можно было в известность поставить?!
Бывший студент сделал виноватый вид, всячески показывая, что налажал исключительно от неопытности, и антрепренёр смягчился слегка. Ну не отвечать же ему, что Вудфорт с упоением поддерживал нездоровую атмосферу из-за каких-то своих целей? Это честно, но глупо… За что вы бросили меня, за что? Где мой очаг? Где мой ночлег? Не признаете вы мое родство, А я ваш брат, я человек. Вы вечно молитесь своим богам И ваши боги всё прощают вам.
Вытянувшаяся в струнку фигура Фреда со сжатыми кулаками, подсвеченная снизу, прямо-таки эпична. Он сейчас не играл, а жил.
Край небоскребов и роскошных вилл, Из окон бьет слепящий свет. Ах, если б мне хоть раз набраться сил, Вы б дали мне за все ответ. Откройте двери, люди, я ваш брат, Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват Вы знали ласки матерей родных, А я не знал, и лишь во сне, В моих виденьях детских, золотых Мать иногда являлась мне. Ах, мама, если б мне найти тебя, Была б не так горька судьба моя.
Галерка и часть приличных зрителей встретили окончание пьесы овациями, но были и такие, кто пробирался к выходу с поджатыми губами.
* * *
– Омерзительная пьеса о трущобной жизни, подстрекающая к бунту, – Фред с нервным весельем процитировал либеральную Нью-Йорк таймс.
– Обо мне?
– Ни слова, – ответил англичанин пару минут спустя, дочитав статью, – грязью поливают, но больше театр и мистера Вудфорта.
Друг снова зашуршал газетами…
– Ага! Вот демократическая[51] New York Herald, что тут… Пьеса, обнажившая чувства… бла-бла… глупые красивости.
Алекс подавил усмешку, Фред стеснялся красивостей, особенно словесных. Даже прочитать вслух трогательный стишок ему неловко. Хотя если учесть, что пару раз попаданец наблюдал, как брутальный выходец из трущоб шмыгает носом и вытирает выступившие слёзы в такие вот моменты…
– Хорошо пишут, – подытожил он наконец, – тебя не слишком хвалят, больше мистера Вудфорта. Дескать, смелое решение, обнажившее проблемы нашего общества.
– Пусть, – отмахнулся немного задетый Кузнецов, – чего-то в этом роде я ожидал. Да в общем-то, они правы – это смелое решение мистера Вудфорта. Не решись он поставить такую пьесу, ничего бы не было.
– И поострее бывало, – возразил Фред горячо, – у нас половина пьес про Благородных бандитов.
– Примитив. Беспризорники, швеи по два цента в час и трёхсотдолларовые люди куда страшней – это о социальной несправедливости. Не о некоем бандите, а о Системе, с которой нужно что-то делать.
Алекс замер…
– Вот же дерьмо, – выругался он поражённо, – это получается, я теперь чуть ли не революционер?!
Не то чтобы он боялся политики… хотя боялся, чего себе-то врать!? Бунты и стачки в Нью-Йорке считались обычным делом. После начала Гражданской, промышленность Севера начала бурный рост, одновременно стартовала инфляция[52]. И без того невысокая оплата рабочих превратилась в нечто смехотворное, оскорбительное на фоне сверхприбылей промышленников.
Не будешь отстаивать свои права, с голоду помрёшь… Так что всевозможные профсоюзы полны решимости, а жизнь политизирована до крайности. К удивлению попаданца, в Нью-Йорке живут самые настоящие марксисты[53], пользующиеся большой популярностью. А ещё больше Алекс удивился, когда при поверхностном изучении этого явления понял – это какие-то другие марксисты[54]… Кузнецов с почти своей пьесой с размаху вляпался в политику.
Первый выход из дома прошёл… неловко.
– Мааам! – Раздался истошный крик, – мистер Смит вышел, мистер Колон тоже!
Начался шум и галдёж, захлопали двери и окна, обитатели дома высыпали поддержать новоявленных кумиров. Вдобавок, молва почему-то приписала ранение Алекса неким наёмникам богачей, которым не понравилось, как Смит с Колоном рыскали по Нью-Йорку В поисках правды.
Услышав эту версию, парни переглянулись с диким видом, что по мнению жильцов, только подтверждало нелепую версию.
– А как тебе песня эта на ум пришла? – Шамкал древний старик у Фреда, держа его за рукав.
– Так вот, – неопределённо отвечал парень, мучительно краснея.
– … мистер Смит, а вы можете попросить за мою Аннабель, чтоб её в театру взяли?
– … да я завсегда, Фред, ты только скажи, – разорялся нетрезвый приказчик.
– Что б я ещё…, – только и смог произнести англичанин, когда они наконец оторвались от соседей. К их превеликому облегчению, таких сценок больше не было. Судя по всему, мега-звёздами парни стали исключительно для соседей, которых впечатлил сам факт, что добившиеся признания люди живут рядом.
