Приплясывая, они трижды обошли вокруг стола.
Отец, Кугубай Орванче, с соседом сидят за столом. Ближайшая подруга невесты встала у печки. Эман, савуш[4] и руководитель жениха — кугувенге наполнили брагой свои чашки и, встав перед стариками на колени, подали им эти чашки. Все, кто пришел на свадьбу, смотрели на них.
— Пусть пошлет бог жизнь богатую и веселую, пусть у этой пары будет девять сыновей, семь дочерей! Зло переступив, вставайте! — сказал один из стариков.
Все встали.
Кугубай Орванче вышел вперед и сказал:
— Давайте шувыш!
У подруги невесты давно приготовлен шувыш — кожаный мешок с гостинцами: с ватрушками, шаньгами и блинами. Она завязала шувыш шелковой тесемкой. вынесла из дому, положила в сани, в которые уже уселись Кугубай Орванче с соседом. Ямщик тихонько тронул коня, сани поехали, полозья заскрипели по снегу.
Приехали в Боярсолу. народ гурьбой вышел их встречать.
— Э, оказывается, сват приехал! — слышится кругом.
Шувыш внесли в дом, женщины загомонили:
— Нужно заменить! Нужно заменить!
В шувыш наложили других гостинцев и завязали другой шелковой тесьмой.
Кугубай Орванче и те, кто с ним приехал, вошли в дом.
— Ждали нас, наверное? — спросил он.
— Очень ждали, присаживайтесь, присаживайтесь, — приглашают хозяева и гости, сидевшие вокруг стола.
Поздоровавшись, Кугубай Орванче сел на почетное место за столом, взял поданную ему чашу с брагой и сказал:
— Мы приехали к вам за чужим человеком. Согласны ли вы отдать его нам?
Все кричат:
— Согласны, согласны! Пейте!
Только принялись за еду, как подоспела свадьба на двенадцати подводах, вызванивая колокольчиками свадебную песню.
Первым выскочил из саней савуш. Звоня колокольчиком и размахивая плеткой, он вошел в дом и спросил:
— Какое будет ваше слово — позволите войти или нет?
Хозяева отвечают:
— Погоди, еще не настало время!
Дружка вышел.
— Что сказали? — спросили его из саней.
— Сказали: «Погодите».
Эман тихо сидит на передних санях. Женщины, приглашенные на свадьбу, — снова запели. Немного погодя вновь послали дружку в дом.
— Ну, теперь пора? — спросил он.
— Нет, еще немного подождите.
Снова ждут. Когда же дружка в третий раз наведался в дом, ему ответили:
— Вот теперь пора, входите!
Первым вошел дружка, за ним, держась за его подол, шел кугувенге, за ним — жених, следом — остальные гости, приглашенные на свадьбу. С песней три раза обошли вокруг стола, после чего мужчины расселись вокруг мужского стола, женщины — вокруг другого, поставленного специально для женщин.
Стройная красивая женщина, покачиваясь из стороны в сторону, запела:
Я отправилась-поехала
На базар сукна купить.
Только нынче на базаре
Очень дорого сукно.
Очень дорого сукно,
Но дороже наше место.
Приглашение на свадьбу
И того дороже.
За мужским столом все повернулись к молодому мужчине:
— Давай, теперь ты запевай.
Тот немного покраснел и затянул приятным голосом:
С утра солнышко сияет.
Хорошо бы — дождь не полил.
Мы решились песню спеть вам,
Хорошо б — не осрамиться.
Лось у озера играет,
Коли свадьба — надо петь.
Снова запела женщина, ей подпевают подруги.
За мужским столом загудели — точно пчелиный рой.
— Не-е, не-е, не знаю, — слышится один голос.
— Что, песню жалеешь что ли?
— Не могу.
— Петь не можешь, а пить можешь?
— Ха-ха-ха! Да если бы умел петь так же, как умеет пить, лучший певец был в деревне!
Между тем кугувенге с дружкой увели Эмана на девишник.
Вот сидит невеста — Амина! Эману захотелось сейчас же крепко обнять ее, но он не может пошевелить ни руками, нм ногами, они у него как будто связаны. Да и обычай не позволяет! На лицо невесты накинут тончайшим платок, и сквозь него видно, как блестят ее глаза. Иногда позвякивают монеты, украшающие ее грудь и головной убор.
Эман достал из кармана вышитый кисет с красивой длинной лентой, закурил. Кугувенге и дружка проплясали три-четыре круга и увели жениха. То же самое повторилось, когда они пришли во второй раз, а на третий… Эман проснулся.
Занималась утренная заря. Избу выстудило, от мороза трещали стены. Затапливая железную печурку, подумал: «Нажужжали про женитьбу так, что даже во сне теперь свадьба снится».
Он вышел во двор, взглянул на оранжевым серп месяца, прорезавший ночную тьму, на серое небо, глубоко вздохнул, выпуская изо рта клубы пара. Услышав, как в конюшне заржал конь, вспомнил его хозяина Унура Эбата, подумал: «Где-то он сейчас скитается? Говорили, будто в Уфимской тюрьме сидел, а где теперь — неизвестно».
Послышались чьи-то шаги.
— Кто это? — окликнул Эман и, разглядев в темноте знакомую фигуру, удивленно воскликнул: — Отец!
— Он самый. — отозвался Кугубай Орванче. — А ты, сынок, когда же вернулся?
— Вчера вечером.
— Кута же тебя досылали?
— В Эльяны.
— А она сказала, что куда-то совсем далеко…
— Кто сказал?
— Жена Аптыка.
— Кому лучше знать, жене Аптыка или начальнику станции?
— Я же в тот день, как меня арестовали, как раз на станцию шел узнать, куда послали тебя. Встречаю старостиху, она и говорит: «Твоего Эмана дальше губернии услали…» А потом вот пришлось немножко отдохнуть…
— Опять, наверное, за подать?
— За что же еще!
— Вот и нашего коня хозяин где-то сейчас отдыхает.
— Наверное, не вернется больше, — вздохнул Кутубай Орванче. — Коня, видно, придется продать, ведь они не отстанут со своими податями…
В это время Унур Эбат, лежа на нарах в камере Уфимской тюрьмы, не мог заснуть от одолевших его дум.
«Сколько времени прошло, как меня сюда кинули, — с тоской думал он. — Неужто дадут 129-ю статью? Конечно, не тянут мои грехи на эту статью. Да что поделаешь, если им надо засудить человека? Меня считают за бунтовщика только потому, что я возил бунтовщиков на своей лошади».
— Ну, скажи, господин следователь, какой из меня бунтовщик? Я неученый, еле-еле могу расписаться, слово «прокламацы» даже не слыхал никогда раньше, не то чтобы раздавать, — убеждал Унур Эбат следователя и прокурора. Но own говорили: «Знаем, валяешь дурака».
А тюремный врач сказал:
— Си-му-ли-рует.
«Сколько же я сижу? — стал соображать Унур Эбат, — Кажется-то, очень долго — чуть ли не год. Дайка посчитаю… Нет, выходит, я тут немного больше, чем полгода. Тяжело сидеть День за неделю кажется. И долго ли еще придется жить в этой конюшне? Один арестант рассказывал, что этот корпус переделали из конюшни. Когда в первый раз привели на тюремный двор, я тоже подумал, что это хлев или конюшня».
Две камеры в этой тюрьме-конюшне большие — общие,
