долго настраивались на беседу, как он, отец, бывало, на сенокос. И благо, что не водка, не вино, а медовуха – не омрачает сердце; и ладно – кувшин большой, и вдоволь того, чем его наполнить, лишь опустеет, – нам тоже на руку. И чудное то ощущение родства: ясно одно, оно кричит, оно заявляет, что во всех нас, в отце и в его сыновьях, бродит одна кровь, только в сыновьях – разбавленная двумя разными женщинами. Но так много общего, выявленного приезжим и им обострённого: жесты, мимика, голоса и что-то ещё, неуловимое. И я сидел, от медовухи чувствуя себя изнутри, и дивился, как всё же они похожи: отец внешне – на поэта Маяковского, если первого вспомнить молодым, второго представить стариком, а Николай и Борис – на отца. И скоро, конечно, захмелел семидесятилетний отец. И рассказал, конечно, «вечный» анекдот:
«Сидит, значит, мужик на дереве и рубит под собой сук. А другой мужик проходит внизу, останавливается и говорит: ох, мол, да ты же свалишься, ядрёна мать. Не-а, – говорит тот, что на дереве. Рубил, значит, рубил – сук сломался, и шмякнулся мужик наземь. Дак чё ж… Упал, вскочил, голову чешет и говорит: ты чё, парень, колдун, чё ли? – Хе. – Вот если, говорит, отгадашь, сколько у меня коров, обеих отдам. – А колдун и говорит: ну, брат, дело нехитрое – две, – говорит. Пришлось мужику коров своих проходимцу отдать».
И засмеялся отец. Трясся, трясся, закашлялся, опустил голову на стол и заплакал. А Борис так, будто преодолел что в себе, положил ему руку на плечо и говорит:
– Папа…
А отец вздрагивает, всхлипывает, и, кроме всхлипов, никакого от него шуму.
– Папа, – говорит Борис, освоился, похоже, с этим словом, – прогуляемся. – И нежно, бережно – а нам неловко от этого, мы глаза в сторону – Борис, как больного, отца за плечо.
И пошли они. Ходили, ходили по селу, собак раздражая, а потом, при луне уже, подошли к дому и сели на скамеечку. И сидят. И мы с Николаем с Кеми вернулись, искупавшись. И мы к ним, полагая, что обо всём нужном у них уже перетолковано, подсели. Молчим. Кузнечики стрекочут. Мыши летучие мелькают. А потом Борис глянул на отца и говорит:
– Папа.
Безмолвен отец. А Борис снова так:
– Папа… я тогда щенком, конечно, был. Видишь, – говорит он, – и у меня так же: другая семья… жена другая.
А папа мнёт, мнёт дёсны отчаянно, как будто размолоть что-то ими всё не может, и брови смурит: вверх-вниз брови, то их стянет к переносице. И на нас Борис посмотрел озадаченно и плечами пожал вопросительно. И мы плечами лишь в ответ ему, хоть и знаем, что далеко уже папа: уплыл папа на серебристом облаке, много их в эту пору – пору кузнечичной стрекотни, – какое приглянется, то и выбирай, куда захочешь отправляйся.
Глава четвёртая
Ион оторвал голову от твёрдой, душной подушки и приподнялся на локтях. Ну а таким вот если образом: перевернуть подушку и одеяло другой, остудившейся, стороной и ещё раз попытаться уснуть? – но об этом уже и смешно и противно думать. Некстати тут и слово «попытаться», трудно его увязать со сном, хотя и можно, но по иному поводу: попытаться не уснуть, – однако с его проблемой сна, вернее бессонницы, это словосочетание звучит ещё более нелепо. Ион спустил с тахты ноги, ощутил ступнями расслабляющую прохладу паркета и застыл в скорченном положении, словно только что и крепко получил в дых. В комнате полный мрак: сквозь плотную ткань штор, оставшихся в наследство от фиктивной жены, не проникает с улицы даже свет фонарей. А может, и так: потушены фонари? Тикает, очумев от непрестанного, монотонного труда, будильник, привлечёт внимание, заставит к нему прислушаться – кажется, что и раскачивается он при этом в такт своему маятнику. Где-то возле уха нудит уцелевший после охоты на них с пылесосом или прокравшийся в комнату только что комар. «Живи, кровопивец, – думает Ион. – Днём не кусаешься, не пристаёшь, а к вечеру и сам сдохнешь, если правда, что век ваш иголкой мерен, хоть чем-то же платить за кровь чужую надо». Сутки не открывалась форточка. «В какие щели и пролазят?» – думает Ион. «Душно», – думает он. Тихо, бесшумнее кошки на охоте, прокрался по коридору сосед Юра: предают Юру подгнившие, скрипучие половицы при входе. Предают давно и всех. Только Юру волнует это больше, чем остальных. Бабка-соседка к их скрипу вообще безразлична. Потому что глуха как пень. И к двери входной её давно уже не заносит: звонка не слышит, на улицу не выгуливается; с улицей у бабки контакт через окно: поднимется рано – сну в её голове уж и вовсе, наверное, делать нечего, – в шлёпанцы влезет, шарк-шарк к окну, глянет, вероятно, в него, увидит прохожих и буркнет: «Проснулись, забегали, а был бы генералиссимус…» – а дальше не разберёшь, да и нет нужды разбирать, можно догадаться. А Юра – тот то ли кретин, то ли дебил, то ли просто недоразвитый. Ион в этом мало что понимает. «Да и какая разница, – думает Ион, – мне в преферанс с ним не играть, пульку не записывать». У Юры большой, будто припухший, мозгами распёртый лоб, у Юры толстая, как у штангиста, шея, и какая-то особенная у Юры задница: любовники не переводятся у Юры, перечень их растёт, а сами они меняются, некоторые исчезают навсегда, может быть – умирают? Может быть, ржавеют и рассыпаются в прах? Или превращаются, как гусеницы, в разноцветных бабочек, вылетают в Зеленинский сад, а там их склёвывают вечно голодные воробьи? Может быть. «Не Юра, а Тиберий, – думает Ион. – Не Юра, а Калигула». И чем объясняется Юрин отбор, непонятно, по каким прихотям или принципам – неведомо. Захаживал к нему один паренёк, захаживал довольно долго, пока, отслужив срочную, не покинул, видимо, Северную Пальмиру. Бравый был паренёк. И поприветствовать умел как положено: «Здравия жалаю!» – и ладошку лодочкой при этом к чубу. И чуб такой: кудрявый. И кудри к звёздочке на шапке – как стебельки к свету. Преступная любовь – так полагает Ион – и выработала у Юры кошачью поступь. Не будь скрипучих половиц, тише филина витал бы по квартире Юра. И гость к нему среди ночи явится так, что не всегда и услышишь, в дверь только поскребётся, а Юра уж и у двери, и щеколду отодвинет осторожнее, чем сапёр детонатор из мины выкрутит. Вот только бравый паренёк, тот бухал подкованными сапогами,
