водяных кирпичей, а мебель вся была выточена из жёсткой воды, перины — из мягкой дождевой воды, и отапливались тёплой водой, и не было ни дна, ни берегов, ни конца ни краю воде — только вода и мы.
— Да уж, — сказал Лишка, по прозвищу Леший, водяной из Жабоквакского болота. — А какая вода тогда была! Ты мог её резать, как масло, и шары из неё лепить, и нитки прясть, и проволоку из неё тянуть. Была она как сталь, и как лён, и как стекло, и как пёрышко, густая, как сметана, а прочная, как дуб, а грела, как шуба. Всё, всё было сделано из воды. Что толковать, теперь разве такая вода! — И старый Лишка так сплюнул, что образовался глубокий омут.
— Да, была, да сплыла, — в раздумье произнёс Крейцманн. — Хороша была вода, словно ещё и недавно, а вот была — да сплыла. И вдобавок была она совсем немая!
— Как же это? — удивился Зелинка, который был помоложе других водяных.
— Ну, немая, совсем не говорила, — начал рассказывать Лишка-Леший. — Голоса у ней никакого не было. Такая была тихая и немая, как теперь бывает, когда замёрзнет или когда выпадет снег… И вот полночь, ничто не шелохнётся, а кругом так тихо, такая тихая тишь, что прямо жутко: высунешь голову из воды и слушаешь, а сердце так и сжимается от этой страшной тишины. Так-то тихо было в ту пору, когда вода была ещё немая.
— А как же, — спросил Зелинка (ему ведь было всего семь тысяч лет), — как же она потом перестала быть немой?
— Это случилось так, — сказал Лишка. — Мне это рассказывал мой прадедушка и говорил, что было это уже добрый миллион лет тому назад… Так вот, жил-был в ту пору один водяной… как его, бишь, звали? Ракосник не Ракосник… Минаржик? Тоже нет… Гампл? Нет, не Гампл… Павлишек? Тоже нет… Господи ты боже, как же его звали?
— Арион, — подсказал Крейцманн.
— Арион! — подтвердил Лишка. — Вот, прямо уж на языке было, Арион его звали. И этот Арион имел, скажу я вам, такой дивный дар, такой талант ему был от бога даден, ну, такое дарование у него было, понятно? Он умел так красиво говорить и петь, что у тебя сердце то прыгало от радости, то плакало, когда он пел, — такой он был музыкант.
— Певец, — поправил Кулда.
— Музыкант или там певец, — продолжал Лишка, — но своё дело он знал, голубчики! Прадедушка говорил, что все ревмя ревели, когда он пел. Была у него, у того Ариона, в сердце великая боль. Никто не знает какая. Никто не знает, что с ним приключилось.
Но, должно быть, большое горе, раз он пел так прекрасно и так грустно… И вот, когда он под водой так пел и жаловался, дрожала каждая капелька воды, словно она слезинка. И в каждой капельке осталось что-то от его песни, пока эта песня пробивалась сквозь воду. Потому вода уже больше не немая. Она звучит, поёт, шепчет и лепечет, журчит и булькает, мурлычет и рокочет, шумит, звенит, ропщет и жалуется, стонет и воет, бурлит и ревёт, плачет и гремит, вздыхает, стонет и смеётся; то звучит как серебряная арфа, то тренькает как балалайка, то поёт как орган, то трубит как охотничий рог, то говорит как человек в радости или печали. С той поры разговаривает вода на всех языках на свете и рассказывает вещи, которых никто не понимает, — так они чудесны и прекрасны. А меньше всего понимают их люди. Но покуда не появился Арион и не научил воду петь, была она совсем немая, как немо сейчас небо.
— Но небо в воду опустил не Арион, — сказал старый Крейцманн. — Было то уже позднее, при моём батюшке — вечная ему память! — и сделал это водяной Кваквакоакс, и всё ради любви.
— Как это было? — спросил молодой Зелинка.
— Было это так. Кваквакоакс влюбился. Он увидел принцессу Куакуакунку и запылал к ней любовью, квак! Куакуакунка была прекрасна. Представляете: золотистое лягушечье брюшко, и лягушечьи лапки, и лягушечий рот от уха до уха, и вся она была мокрая и холодная. Вот какая была красавица! Теперь уж таких нет…
— А дальше что? — нетерпеливо спросил водяной Зелинка.
— Ну, что могло быть? Куакуакунка была прекрасна, но горда. Она только надувалась и говорила «квак». Кваквакоакс совсем обезумел от любви.
«Если пойдёшь за меня замуж, — сказал он ей, — я подарю тебе всё, что только пожелаешь». И тут она ему сказала: «Тогда подари мне небесную синеву, квак!»
— И что же сделал Кваквакоакс? — спросил Зелинка.
— Что ему было делать? Он сидел под водой и жаловался: «Ква-ква, ква-ква, ква, ква-ква, ква!» А потом решил лишить себя жизни и потому бросился из воды в воздух, чтобы в нём утопиться, квак! Никто до него ещё в воздух не бросался — Кваквакоакс был первым.
— И что же он сделал в воздухе?
— Ничего. Посмотрел вверх, а над ним было синее небо. Поглядел вниз, а под ним было тоже синее небо. Кваквакоакс ужасно удивился. Ведь тогда ещё никто не знал, что небо отражается в воде. И когда Кваквакоакс увидел, что небесная синева уже в воде, он от удивления воскликнул «квак» и опять бросился в воду. А потом посадил Куакуакунку себе на спину и вынырнул с ней на воздух. Куакуакунка увидела в воде синее небо и от радости воскликнула: «Кваква!» Потому что, выходит, Кваквакоакс подарил ей небесную синеву.
— А что было дальше?
— Ничего. Жили потом оба очень счастливо, и народилось у них множество лягушат. И с той поры вылезают водяные иногда из воды, чтобы видеть, что и у них дома тоже есть небо. А когда кто-нибудь покидает свой дом, кто бы он ни был, он оглядывается назад, как Кваквакоакс, и видит, что там, дома то есть, и есть настоящее небо. Самое настоящее, синее и прекрасное небо.
— А кто это доказал?
— Кваквакоакс.
— Да здравствует Кваквакоакс!
— И Куакуакунка!
В эту минуту шёл мимо один человек и подумал: «Что это тут лягушки не вовремя расквакались?»
Поднял камень и кинул его в болото.
В воде что-то
