— Ну, в процессе его написания я вдруг вспомнил, что еще не сваял неоконченного романа для укрепления моей славы, опустил глаза на лежащую передо мной рукопись и подумал: «Почему бы не этот?» После чего отложил перо и больше не добавил ни строчки.
— Не надейтесь, что я вам поверю.
— Отчего же?
— «Отложил перо и больше не добавил ни строчки», говорите вы? Скажите лучше: «Отложил перо и больше никогда не написал ни строчки». Не странно ли, что после этого пресловутого неоконченного романа вы бросили писать окончательно и бесповоротно, — вы, писавший ежедневно целых тридцать шесть лет?
— Должен же я был когда-то остановиться.
— Но почему именно тогда?
— Не ищите скрытого смысла в таком банальном явлении, как старость. Мне было без малого шестьдесят, и я ушел на покой. Что может быть естественнее?
— Отложили перо, и больше ни строчки — неужели вы состарились в одночасье?
— А что такого? Вы думаете, стареют каждый день? Можно прожить десять, двадцать лет, не старея, а потом вдруг, без особой на то причины, состариться на эти двадцать лет за пару часов. С вами тоже так будет, вот увидите. Посмотритесь однажды вечером в зеркало и подумаете: «Боже мой, с утра я постарела лет на десять!»
— Без причины? В самом деле?
— Без какой-либо иной причины, кроме неумолимого времени.
— Легко валить все на время, господин Тах. А вы ведь ему помогли, я бы даже сказала, обеими руками.
— Рука, вместилище наслаждения писателя.
— Руки, вместилище наслаждения душителя.
— И в самом деле, приятнейшая штука — удушение.
— Для того, кто душит, или для того, кого душат?
— Увы, мне знакомы ощущения только одной из сторон.
— Ничего, у вас все впереди.
— Что вы хотите этим сказать?
— Сама не знаю. Вы меня совсем заморочили. Расскажите мне об этой книге, господин Тах.
— Ну уж нет, мадемуазель, это вы мне расскажете.
— Из всего, что вы написали, это моя любимая.
— Почему? Потому что в ней про замок, про знатных господ и про любовь? Вы женщина до мозга костей.
— Мне и правда нравятся книги про любовь. Знаете, я часто думаю, что, кроме любви, на свете нет ничего интересного.
— Силы небесные!
— Иронизируйте сколько угодно, вы же не можете отрицать, что написали эту книгу и что она про любовь.
— Ну, раз вы так считаете…
— Это, кстати, единственная у вас книга про любовь.
— Спасибо, утешили!
— Я вынуждена повторить свой вопрос, господин Тах: почему вы оставили этот роман неоконченным?
— Надо думать, отказала фантазия.
— Фантазия? Вам не требовалась фантазия для написания этой книги, вы рассказывали о реальных событиях.
— Вам-то откуда это знать? Вас там не было.
— Вы убили Леопольдину, так ведь?
— Да, но это не доказывает, что все прочее тоже правда. Все прочее — литература, мадемуазель.
— А я думаю, что все в этой книге — правда.
— Думайте на здоровье.
— Здоровья это вряд ли прибавит, но у меня есть веские основания думать, что этот роман автобиографичен до последней строчки.
— Веские основания? Ну-ка, ну-ка, выкладывайте какие, посмеемся.
— Архивы подтверждают существование замка, вы дали очень точное его описание. Герои носят те же имена, что их реальные прототипы, кроме вас, конечно, но Паисий Трактатус — весьма прозрачный псевдоним, даже инициалы совпадают. Наконец, в тысяча девятьсот двадцать пятом году действительно зарегистрирована смерть Леопольдины.
— Архивы, канцелярщина — это вы называете реальностью?
— Нет, но если вы придерживались этой, так сказать, официальной реальности, напрашивается вполне логичный вывод, что вы не отступили и от реальности более сокровенной.
— Слабоватый аргумент.
— У меня есть и другие: стилистика, например. Стилистика далеко не столь отвлеченная, как в других ваших романах.
— Еще слабее. Впечатления, заменяющие вам критическое суждение, доказательством служить не могут, особенно на столь зыбкой почве, как стилистика: щелкоперы вроде вас больше всего чуши порют, когда речь идет о стиле того или иного писателя.
— У меня есть еще один аргумент, который будет труднее опровергнуть, тем более что это даже не аргумент.
— Что вы такое несете?
— Не аргумент, а вещдок. Фотография.
— Фотография? Чего? Кого?
— Знаете, почему никто до сих пор не заподозрил, что этот роман автобиографичен? Потому что главный герой, Паисий Трактатус — прекрасный стройный юноша изумительной красоты. Вы ведь не солгали, когда сказали моему коллеге, что в восемнадцать лет уже были толстым и безобразным. Вы просто не сказали всей правды, потому что до восемнадцати вы были писаным красавцем.
— Откуда вы знаете?
— Я нашла фотографию.
— Этого не может быть. Я не фотографировался до сорок восьмого года.
— Прошу прощения, но память у вас действительно сдает. Я нашла фотографию, на обороте которой написано карандашом: «Сен-Сюльпис, 1925».
— Покажите.
— Покажу, только когда буду уверена, что вы не попытаетесь ее уничтожить.
— Понятно, вы опять блефуете.
— И не думаю. Я не поленилась съездить в Сен-Сюльпис. Должна вас огорчить, на месте замка, от которого ничего не осталось, построили сельскохозяйственный кооператив. Почти все озера бывшего поместья осушили, а долину превратили в муниципальную свалку. Простите, но я вам нисколько не сочувствую. Так вот, я расспросила там всех стариков, каких смогла отыскать. Кое-кто еще помнит и замок, и маркизов де Планез де Сен-Сюльпис. Помнят даже осиротевшего крошку-внука, которого они приютили.
— Интересно, как это быдло может помнить меня, если я никогда ни с кем из них и словом не перемолвился?
— Вы ведь жили не в пустыне. Может, с вами никто и не разговаривал, но вас видели.
— Исключено. Я никогда не покидал пределов поместья.
— Но у ваших родных бывали гости.
— Они никогда не фотографировали.
— Ошибаетесь. Я не знаю, при каких обстоятельствах была сделана эта фотография, не знаю кем — могу только догадываться, — но она существует, это факт. Вы запечатлены на фоне замка рядом с Леопольдиной.
— С Леопольдиной?
— Прелестная темноволосая девочка — это может быть только она.
— Покажите мне фотографию.
