17
Капитан так и не появился. Мои ремонтники вели себя пристойно, и я позволил себе прогуляться на бак, проведать его. Сначала я сильно напрягся, не обнаружив его под навесом или поблизости. Но к счастью, быстро заметил какое-то шевеление в брезенте, уложенном вдоль борта большой скаткой. Капитан спал, свернувшись калачиком и закутавшись в складки материала. Мне даже стало на мгновение жалко человека, участвовавшего в похищении моего ребенка, – настолько напоминал он маленького мальчика, наигравшегося и свернувшегося калачиком в уютном местечке. Впрочем, не хотелось оставлять его без присмотра – оставалось надеяться на искусство Аны, заявившей, что теперь он не просто безопасен, но еще и чуть ли не полезен. Лично я очень сильно сомневался, что сестры позволят скомпрометированному экипажу, а тем более его капитану, продолжить службу – разве что в качестве обыкновенных моряков. Во всяком случае на Земле такого капитана поставили бы под наблюдение и отправили от греха подальше работать на малооплачиваемой и малозначительной должности до пенсии.
Вернулась Ана, груженная деликатесами из камбуза дипломатической яхты – все виды мяса, лохов, свежий хлеб, который кок, видимо, выпекал на ужин, отличная пастила, правда, сильно приправленная вкусовыми добавками и красителями. Мы не торопясь поужинали, наблюдая за слаженной работой пленного персонала и почти не разговаривая. Когда те закончили свою работу, солнце окончательно спряталось за горизонт, опустились густые сумерки. Мы разрешили работягам нагрузиться провизией и отправили их к товарищам – делиться впечатлениями и едой. Ана прогулялась на бак и вернулась в сопровождении бледного и потерянного капитана, которого мы сочли возможным отправить к остальным, – для нас что он сам, что матросы были отработанным материалом, неинтересными исполнителями, неспособными сообщить по большому счету ничего нового. Поимка сестры, которая к тому же оказалась прямо замешанной в нашем деле, – спасибо информации от капитана, была настоящей удачей.
Над безмятежным морем развернулся тихий уютный южный вечер. Горизонт на западе еще был еле видно подсвечен нырнувшим за него солнцем, а над головой уже переливались цветной светящейся пылью незнакомые звезды. У горизонта черепахой ползло, видимое только по ходовым огням, какое-то судно, яхта привычно переваливалась на почти незаметной волне. Ана зажгла неяркий фонарик и подвесила его напротив надстройки – палубу залил желтоватый свет, и ночь мгновенно захватила оставшийся мир, погрузив его во тьму.
Плененная скелле была еще не старой – Ана по каким-то признакам сразу же определила, что мы имеем дело с монахиней, давшей обет. Это была еще стройная женщина с вполне привлекательным лицом. Мне сразу же стало интересно, что могло подвигнуть ее на уход в монастырь, на принесение в жертву главного предназначения женщины – дарить миру новую жизнь. По напряженному поведению моей скелле я понял, что надо брать инициативу на себя – если она сорвется, то разорвет ненавистную похитительницу на куски. Поэтому когда разбуженная пленница после первого шока и безуспешных попыток напасть или освободиться наконец-то осознала свое положение и замерла, настороженно и хмуро рассматривая нас, я шагнул вперед и присел на заранее принесенный ящик напротив. Та, как мне показалось, испугалась меня – она вжалась в стену надстройки и уставилась в мое лицо, как если бы я был рептилоидом, а не человеком.
– Как тебя зовут?
Женщина завороженно следила за мной, за движением моих губ и не отвечала.
Я обернулся к Ане:
– Ты ей ничего не повредила пока?
Моя скелле мотнула головой:
– Еще нет.
– Если не хочешь, можешь не говорить. Но тогда не жалуйся! Ты понимаешь меня? – вновь обратился я к монашке.
– Понимаю, – наконец разлепила губы та. – Я пить хочу.
Я понимающе кивнул, но не сделал и малейшей попытки напоить ее.
– Так как тебя зовут?
– Ула.
– Ула, – покатал я на языке короткое имя. – Ула, у тебя дети есть?
Женщина уставилась на меня широко открытыми возмущенными глазами, затем резко выбросила, как выплюнула:
– Я приняла обет!
Позади шевельнулась Ана, взгляд пленницы метнулся, я посмотрел на мою скелле, призывая ту сдерживаться.
– Понятно. Ты сдохнешь, и после тебя никого не останется.
Ула дернулось было что-то ответить, но промолчала, по-прежнему испугано глядя на меня.
– Скажи, Ула, и ради чего ты дала обет? На что ты променяла свое естество? Великая жертва – ради чего она?
Я слышал, как шевельнулась Ана, но не отрывал взгляда от пленницы – почему-то мне в данный момент ответ на этот неуместный при этих обстоятельствах вопрос казался очень важным, важнее того, куда они спрятали нашего ребенка. Ула, до того напряженно смотрящая на меня, опустила взгляд, ее глаза метнулись в сторону, но ничего не ответила.
– Ула, честный ответ очень важен. У тебя есть шанс услышать правду от самой себя. Мало у кого это получается. Пойми, ты сейчас не просто пленная – неудачная жертва обстоятельств и переменчивости войны. Ты сейчас сидишь напротив родителей, потерявших едва рожденного ребенка благодаря тебе. Если в тебе не умерла женщина, то ты должна хотя бы догадываться, кто напротив тебя. И я сейчас говорю не о себе – я мужчина, человек с врожденной готовностью к смерти, я о матери, которая до сих пор не знает, даже кого она родила – мальчика или девочку. Мне кажется, что перед лицом такой силы надо проявить уважение и почтение к ней. То, что ты сейчас скажешь – ты больше никогда не услышишь, даже во сне.
Монашка, казалось, вся вжалась в стену, некоторое время молчала, продолжая буравить меня взглядом, потом повернулась в сторону Аны, тень которой касалась ее плеча:
– Это мальчик! С ним все в порядке! Никто не сделает ему ничего плохого!
Тень метнулась и пропала – Ана растворилась в темноте, взгляд Улы вернулся ко мне. Я собирался заговорить, но она перебила меня:
– Его отправили в Угол с кормилицей и охранником. Они ничего не знают о нем, но они хорошие, надежные люди. Обитель в Угле присмотрит за ними – настоятельница должна быть в курсе. Я не знаю подробностей – мое дело передать ребенка.
Она замолчала, увидев поднятую ладонь – мне надо было остановить ее, пока она не начала врать, тем более что я уже узнал главное. Несмотря на это, меня мучал тот же вопрос – ради чего идут на подобные жертвы и преступления? Неужели причина – всего лишь банальная возня вокруг власти?
– Ула, Ула. У тебя был шанс услышать правду, а победил страх. Все, что ты сейчас торопилась сказать, моя скелле вытащит из тебя так или иначе – ты не сможешь ей сопротивляться, и ты это знаешь. Я же вижу, ты в курсе, кто она. – Я сделал паузу и приблизил мое лицо, почему-то пугавшее монашку. – Но никто не сможет вытянуть из тебя настоящую правду – ту, которую ты сама не хочешь знать. Ради чего ты пошла на эту жертву? Что для тебя важнее жизни? – Я поморщился, недовольный своим корявым языком. – Не твоей жизни.
