«Заводы, вставайте, шеренги, смыкайтесь, На битву шагайте, шагайте, шагайте! Проверьте прицел, заряжайте ружье, На бой, пролетарий, за дело свое…»
Как-то мама меня попросила успокоить плачущего братика, я к нему подошла на цыпочках и начала ему петь «Заводы, вставайте». Он всхлипывал, а потом переставал плакать. Неоднократно мне приходилось так его успокаивать, и мама говорила: «Ну все, луганский слесарь у нас растет!» — он затихал на этой песне. Потом папу перевели в Москву, и вскоре туда переехали и мы. Там я и выросла, в Большом Козловском переулке.
У нас был великолепный двор и чудесный дом. Все были приветливы и радушны. Подъезды были открыты настежь. Я вспоминаю: раннее утро, и у всех под дверьми уже стояли бутылки с молоком, доставленные из соседнего магазина. Еще обязательно появлялся старьевщик и кричал: «Старье берем, старье берем!» — так начиналось утро у нас во дворе. Потом приходил человек с игрушками — прыгающими шариками на резинке.
Мы дружили всем двором, это было что-то необыкновенное! После школы придем, поедим — и тут же во двор. Что мы только не придумывали, так фантазировали! Так что жизнь у нас была замечательная.
Наш дом принадлежал наркомату связи. В нем жил и Папанин[33], он часто бывал у нас в гостях — приходил такой смешной дядя небольшого роста, кругленький какой-то, шутил с нами. Он очень любил детей. Всем ребятам во дворе он очень нравился. Часто устраивал фейерверки из конфет, и мы, расталкивая друг друга, их ловили.
Но вот настал 1937-й. Атмосфера в доме стала сильно меняться. Начались аресты. У нашего товарища Вовы забрали отца. Это привело нас в ужас. Мы никак не могли с этим смириться. Как это так? Почему? Мы, дети, конечно, переживали, обсуждали все происходящие события и были настороже, как взрослые… Раньше было все открыто, все нараспашку. И вдруг — перестали здороваться, как раньше, при встрече старались отвести глаза в сторону. Появился страх, недоверие, и это осталось до сих пор. Эти закрытые железные двери на замках, мне кажется, — результат тех лет.
Как-то раз мы играли во дворе, видим, бежит к нам Женя из соседнего дома. «Нелль, Нелль, скорей, там на собрании жильцов Кузнецов выступает из 17-й квартиры. Он твоего папу назвал врагом народа!» Я туда помчалась, конечно, услышала уже конец этой исторической речи: «Нужно присматриваться друг к другу, в нашем доме, оказывается, живет враг народа Тачко, а мы и не знали». То есть папу еще не арестовали, но уже вот так объявили! Я прибежала домой, мама мне объяснила, что да, у папы сейчас неприятности на работе, но ты не беспокойся, все разрешится, это какая-то невероятная ошибка. Вот такие преданные, необыкновенно честные были наши родители.
Приехав из Гомеля, мой отец работал сначала заместителем наркома по хозяйственной части, потом начальником управления, а затем постепенно его начали понижать в должности — перед самым арестом он был просто комендантом общежития. Его травили на работе, «прорабатывали» по партийной линии, разбирали на собраниях. «У Тачко вся квартира в коврах!» А у нас их не было вообще. Мама не любила ковры, она считала, что это собиратели пыли. В нашей квартире было очень свободно, можно было везде бегать.
Месяца через два после того собрания папу арестовали. К нам пришли ночью. Мы проснулись от шума передвигаемой мебели. Нас с братом прямо на кроватях переместили в другую комнату. Все комнаты, кроме одной, освобождались и опечатывались. Спросонья мы ничего не могли понять. Геннадий расплакался. Я увидела маму и каких-то дядек — они почему-то схватили папин бинокль. Забрали книги. Папа, конечно, нервничал, но успокаивал маму: «Лида, я ни в чем не виноват, ты увидишь, убедишься в этом, не волнуйся». Обнял нас, поцеловал. Хорошо запомнила, как папа взял кошелек, вынул деньги, потом потряс его хорошенько, оттуда выскочила какая-то последняя монетка, он протянул деньги маме и сказал: «На, Лида…» И почему-то положил пустой кошелек себе в карман. Когда он уходил, я, как всегда, его спросила: «Папочка, ты скоро придешь?» — «Не знаю, доченька». Это были его последние слова. Больше мы его не слышали и не видели.
Оказывается, по Москве существовала разнарядка. По первой категории надо было забрать столько-то, по второй категории — столько-то. Ну и кого забирали? Папа у меня — Тачко Станислав, да еще и Францевич. Да еще уроженец Гродно. Ага, поляк! Таких как раз в первую очередь. Из нашего дома было арестовано девять семей…
Мама старалась держаться. Наши детские капризы и выходки как-то сами собой закончились. Мы уже беспрекословно слушались маму, понимали, что к нам пришло горе. Без папы в доме сразу стало пусто и невесело. Но оставалась мама, значит, все-таки солнце еще светило над головой, и земля была под ногами.
Я очень остро чувствовала несправедливость по отношению к моему папе. Лучше человека в жизни не увидите, не встретите такого! И ребята во дворе возмущались: «Как это так?» Мы очень переживали, вся ребятня. Даже кого это не касалось. Удивительно, но после всех этих событий дети во дворе стали еще сплоченнее. Мы тогда еще не знали, что выступавший на собрании Кузнецов, он работал в НКВД, приложил руку ко всем нашим. А его жена, Анна Прокофьевна, как-то особенно следила за нами.
В то время из экспедиции вернулся Папанин, и наш двор решил встречать героя. Мне поручили делать подушку — на красном шелке я должна была вышить букет роз. Это был самый главный подарок. Мой маленький брат тоже участвовал: крутил проволоку для бумажных цветов. Пришли корреспонденты снимать, как ребята готовятся к встрече героя, и кто-то вынес во двор большой стол. Меня посадили в центре с моей работой — я так гордилась, что участвую в этом деле. Фотограф уже настраивал аппаратуру, как подошла Анна Прокофьевна и что-то ему прошептала на ухо, после чего меня фотограф попросил: «Девочка, пересядь!» И переместили меня на край скамеечки. А работу — вышитую подушку — оставили. А потом я увидела, что аппарат «смотрит» мимо меня. Это для меня была жуткая обида, первая несправедливость в моей жизни. Вот так я стала «дочерью врага народа». Сколько раз еще это будет припоминаться в моей истории.
Маму вызывали в НКВД, расспрашивали про папу. Никаких свиданий с отцом не было, мы даже не знали, где он находится. Это уже потом, когда я знакомилась с его делом, я узнала, что он был в Таганской тюрьме. Мама не верила, что ее арестуют, хотя предчувствие было. Она рассказывала мне один эпизод. Ей дали подписать какую-то бумагу, но она отказалась: «Как я буду это подтверждать, когда этого не было?» Тогда следователь начал перед мамой крутить в руках ее паспорт. «Ну что, оставить или отпустить?.. Ну ладно! — бросил ей паспорт. — Идите!»
1 июня мама прибежала с работы домой и сказала: «Меня опять вызывают». Дала нам с братом команду купить на Покровке цветочную рассаду и посадить ее на балконе. Мы с Геннадием купили рассаду и занялись посадкой. А мне мои ребята снизу кричат: «Нелль, ты выйдешь?» — «Нет, занята, я сажаю цветы!» Через некоторое время мне снова кричат: «Нелль, к вам пошли!» Ну, мы уже понимали, что это значит, — уже не в первую квартиру приходили.
