Небо было все такое же синее и безоблачное, грифельная доска все так же лежала на коленях, но Соня вдруг почувствовала ужасную грусть, и к ее глазам подступили слезы. В уверенном взгляде голубых глаз, смотревших на нее всего какую-то долю секунды, Соня прочла самодовольство избалованной любовью маменькиной дочки и от этого еще острее почувствовала свое одиночество. Ей нестерпимо захотелось материнской нежности и ласки, но синьора Бамбина удивилась бы, если бы подслушала мысли Сони. Она была убеждена, что от сладкого портятся зубы, поэтому ей и в голову не приходило угощать дочь конфетами. Еще она была убеждена, что улыбаться направо и налево легкомысленно.
— Незачем все время зубы скалить, особенно с этой Лореданой, — любила повторять она. — Эта девочка напротив тебе не подруга.
— Почему? — допытывалась Соня.
— Потому что у нее мама нехорошая.
Соне очень хотелось поиграть с Лореданой, но мать она не смела ослушаться, поэтому девочки так и сидели по разные стороны улицы, перейти которую было все равно что нарушить границу.
Соня не понимала, чем мама Лореданы нехорошая. С ее точки зрения она была хорошей, очень даже хорошей: расчесывала каждый день локоны своей дочери, покупала ей нарядные платья, даже конфеты дарила. Правда, у Лореданы не было отца, об этом все в городке знали, но какое это имело значение? У Сони, например, отец был, но его как бы и не было — командовала в доме мать.
Вдруг Соня заплакала. Долго сдерживаемые слезы, точно вырвавшись на свободу, ручьем потекли по ее щекам. Как пружина, взвилась она с места, отчего грифельная доска упала с колен и раскололась пополам, пробежала через зал в кухню, где толстая, вся в поту синьора Джильда мешала что-то в дымящихся кастрюлях, толкнула закрытую дверь и влетела в прохладную полутьму подвала. Здесь терпко пахло вином, оно хранилось в больших бочках, стоящих вдоль потемневших от времени и сырости стен. Слезы заволакивали ей глаза, и она, не заметив стоявшие на полу бутылки, с разбегу о них споткнулась. Раздался звон, часть бутылок разбилась, и из них по всему подвалу раскатились свинцовые шарики, с помощью которых снимают винный камень с бутылок. Это была большая неприятность. Теперь Соню заставят собирать осколки и шарики, все до единого, а более нудной работы и представить себе нельзя.
Мысли о неизбежной работе подействовали на Соню успокаивающе. Она вытерла слезы, села перед одной из бочек на треногую табуретку и с трудом, обеими руками, повернула кран. Когда из него потекла тонкая струйка прохладной «Барберы», она подставила рот и сделала несколько глотков. Потом аккуратно закрыла кран и встала. На душе стало легко, плакать окончательно расхотелось, зато потянуло в сон. Ее привлек шум, доносившийся с улицы через щелевое оконце. Она подняла голову и залюбовалась сверкающими в солнечном луче нитями паутины, которые сплелись в ровный и очень изящный узор. Потом ее взгляд упал на сумку из мешковины. В ней отец разносил вино постоянным клиентам. Сумка была прямоугольной формы, с двумя ручками, прошитая изнутри конским волосом и совершенно необъятных размеров. Соня забралась в нее, как в домик, и свернулась калачиком. Было так уютно и покойно, что Соня даже засунула в рот большой палец и, посасывая его, постепенно погрузилась в легкий счастливый сон.
Что-то грубое, отвратительное проникло между ее ног, и к терпкому влажному запаху подвала добавился знакомый ей запах угольной пыли, дров и еще чего-то — страшного, звериного, дикого. Она открыла глаза и с ужасом увидела прямо над собой волчью морду Марио, его горящие, как головешки, глаза и хищные белые зубы. Угольщик тяжело и прерывисто дышал, его рука настойчиво проникала все глубже, раздвигая ее инстинктивно сжатые ноги. Соня открыла рот, чтобы закричать, но страх парализовал ее, и она не смогла издать ни единого звука. К тому же Марио свободной рукой зажал ей рот.
— Будь умницей, — сверкая своими зубами, прошептал он. — Я не сделаю тебе ничего плохого.
Соне вспомнился маленький скворец со сломанным крылышком, которого она нашла весной на кусте бузины. Осторожно сняв его с ветви, она почувствовала, как бьется у нее в руке маленькое сердечко. Сейчас она сама была похожа на того беспомощного скворца, ее сердце отчаянно колотилось в руках черного человека, лицо которого было искажено звериной страстью.
— Будь умницей, — хрипло твердил он, — обещаю больше не щипать тебя за попку.
Вдруг появилась мать. Соня увидела ее за спиной угольщика.
— Я не сделал ничего плохого, — залепетал Марио, с испугом глядя на синьору Бамбину. — Клянусь, синьора!
Он стоял, весь сжавшись, с полурасстегнутыми штанами, и синьора Бамбина, окинув его грозным взглядом, сказала:
— Ты у меня за это в тюрьму пойдешь.
Угольщик застегнул дрожащими пальцами штаны и бросился наутек. Соня закрыла глаза. Она надеялась, что все это — только сон, вот сейчас она проснется, и страшное видение исчезнет.
— С этой девочкой у нас никогда не будет покоя, — как всегда безапелляционно сказала мать. — Мужчины липнут к ней, точно мухи, будто она медом обмазана.
Отец, снимавший в эту минуту ботинки, удивленно обернулся к жене.
— Ты это серьезно? — спросил он.
— Еще как серьезно. А ты сам не видишь, что ли?
— Что я должен видеть? — спросил отец, массируя натруженные ноги.
— Как что? — Мать наклонилась к нему и, понизив голос, медленно произнесла: — Девочка горячая, очень горячая.
— Какую ты чушь порешь! — возмутился отец и даже стукнул кулаком по краю кровати. — Как можно говорить о шестилетней девочке, что она горячая или холодная? Слава богу, что она успела вина хлебнуть и опьянела. Надеюсь, и не вспомнит завтра об этом случае.
Сонина кровать стояла как раз напротив двери в родительскую спальню, в комнатушке, служившей одновременно детской и кладовой. Затаив дыхание, она прислушалась к разговору родителей. Сразу же всплыл в памяти подвал, прохладный вкус вина, которое совсем даже не было пьяным, звериная морда черного человека, строгое и отчужденное лицо матери, ее пытливый, быстро брошенный взгляд и резкий, как удар хлыста, окрик:
— Юбку одерни, бесстыдница!
От этого окрика Соня попыталась подняться, но у нее закружилась голова, заломило тело, словно вдруг налившееся свинцом. Ее начало тошнить, но мать уже не видела этого, она теснила к двери угольщика, который рядом с ней казался жалким карликом. Потом Соня почувствовала, как ее поднимает на руки отец и несет наверх, в комнату. Мать была уже там, она раздела Соню, налила в таз теплой воды и вымыла ее хозяйственным мылом, докрасна растерев губкой. Во время этой процедуры в комнате стояла тишина, ни отец, ни мать не проронили ни слова.
— Все она знает и все помнит, — хитро прищурившись, прошептала мать. — Если бы она сама не поманила эту грязную свинью, он ни за что не осмелился бы спуститься за ней в подвал.
— Кто тебе такое сказал?
— Он сам сказал. Марио.
