— В Магадане! В больнице! В костоправной палате приморился! Я уж тут три недели, а ты раньше был.
— Болтали, что в реанимации тебя месяц держали. Уж совсем хотели на покой списать. А ты дышать стал самостоятельно. Живуч, как сволочь! — похвалил сосед, хрипло смеясь.
— У меня руки, ноги — целы? — спросил Кузьма.
— Все на месте! Не сомневайся! Просто ты в гипсе весь. Покорежило тебя, весь в переломах, как кобель после драки. Где так ухайдокало?
— Не помню, кажется, под обвал угораздило…
— Ничего! Соберут по кускам, сошьют, заштопают и обратно выбросят в зону.
— В зону? За что?! — вырвался крик.
— А ты разве вольный? — удивился сосед.
— Конечно.
— Тогда и вовсе лафа! Может, инвалидом признают. Зэков в таком положении иногда домой отпускают. Чтоб сам себя кормил, как сможет. И не рассчитывал на пособие по увечью.
— Слушай, сосед, а ты с какого поселка? — спросил Кузьму. Тот сделал вид, что не расслышал.
«Как жить теперь? Сможет ли работать на прииске? А если нет — куда податься?» От всяких мыслей, переживаний разболелась голова. Кузьма понимал, что бригада Чубчика никогда не возьмет к себе его, ущербного мужика. Вспоминал, за что ценили они Тараса.
«Куда податься? В Оху? К сыну Силантия? Но и там убогие не нужны. Из «малины» и тем более выкинут. Сразу надо было туда линять, после зоны. А то остался, как говно в жопе! Ни взад, ни вперед». Огрызок вздохнул тяжело, устало.
«В карманники — ходули нужны резвые. В домушники— сила. Где это взять? В налетчики? Да куда там! Самого, попадись баба покрепше — сиськой задушит. Держать меня никто не станет. Нет обязанников. Любая «малина» мне откажет. А может, все ж попытаться? Ведь надо дышать, раз оклемался», — думал Огрызок.
Через неделю Кузьма уже мог поворачивать голову, видеть соседей по палате.
Поначалу он не раз жалел, что смерть снова отступила и, словно в насмешку, оставила его в живых. Но с каждым днем, чувствуя себя все
лучше, размышлял о будущем не столь мрачно, как поначалу. И услышал внезапное:
— Меня во второй раз ни за что в Воркуту кинули. Давали мы концерт для комиссии, которая наш участок трассы принимать приехала. Меня бугор заставил быть ведущим. Ну, вроде главного брехуна. Я и отмочил, как последний потрох, — рассказывал сосед по койке. Огрызок поневоле прислушался. — Вот так я вывалился на сцену, как хварья на именинах, и трехаю: «Мол, граждане зэки, сейчас перед вами, засранцами, выступит хор! И не какой-нибудь. А передовиков! Какие страну вперед к коммунизму толкают! А вы, падлы, все норовите ее взад оттянуть!» Ну, зэки в хохот. Понравилось. Комиссия молчит. Не удалось мне рассмешить ее, как бугор велел, — с досадой сопнул сосед и продолжил: — Я все свои мозги наизнанку вывернул. Ну, думаю, не подведи, не покрасней за отродье свое — моя Одесса! И объявил: «Песня про то, как кореш Буденный брал на гоп-стоп батьку Махно!» Уж не знаю, как оно там у них, но меня точно за жопу взяли! — жаловался сосед другому и говорил: — Меня падлюки охранники так оттрамбовали, что я забыл, кто кого на гоп-стоп взял! И больше советской Власти — ни на хрен не верю. За инкассатора мне червонец дали! А за Махно иль Буденного, какие меня в зенки не зырили, — четвертной отвалили! Так они не усекли, кому с них я моральный урон принес. С тех пор — завязал с политикой! Едва от ней живой остался! — сокрушался сосед.
— Дурак ты, мудозвон! На что в концерт попер, рыло твое неумытое! Да еще при комиссии! Я — совсем ни про что! Слова не сказал. Оторвал кусок от газеты. Задницу вытереть. И все! Тут меня и накрыли с поличным! На том клоке газеты Сталин был! За его оскверненье у меня не то что жопу, голову чуть не оторвали. А ведь слова не сказал! И враз в расход приговорили. Аблакат вступился. Не то б крышка! С тех пор прежде чем по тяжкой сяду, сто раз по сторонам огляжусь и газету проверю. Нет ли на ней того, кого моя задница не достойна?
Огрызок, отсидев в зоне много лет, слышал всякое. Но вот такое — впервые… Выходит, что на свете были люди, куда как несчастнее его. Совсем ни за что в ходке парились.
— Так вот теперь, когда на волю вышел, предложили на прииске работу. На драге. А я — уперся рогами. Не согласился. И вкалываю сам. Старателем. На отвалах. Что намою, то — мое. И видал я всех… Газеты ко мне не приходят годами. Да и на что? Пользы от них никакой. Одна морока. Летом — лопухом заменю. Зимой — старой газетой. Попользовался — закопал. Да поглубже. Чтоб не нашли. Чтоб по новой не упекли.
— Я после того случая тоже поумнел. И понял, почему в Одессе советскую власть не любят. Не понимает она нашего юмора. Не умеет смеяться. И не терпит хохочущих.
— А ты кем в Одессе был? — спросил его Огрызок. Сосед усмехнулся по-колымски, одними глазами.
И ответил:
— Одесситом…
Когда медсестра пришла сделать уколы, Огрызок заметил на плече одессита татуировку. Колымский берег и нависший над ним финач.
«Стопорило», — узнал Кузьма без лишних объяснений и обрадовался: — А в Одессу когда махнешь? — спросил соседа.
— На катушки встану и — сквозняк. Мне Колыма не по кайфу.
— А сюда как загремел?
— С прииска. На баланде ходули не удержали. Свалился вниз. Оно, случись такое раньше, живьем засыпали бы землей. Теперь
— шалишь. Лечить пришлось.
— И много еще осталось от срока?
— Списали за непригодность. А так бы еще пять зим париться.
— Вот я и предлагаю. Плюнь на все. Давай ко мне — в старатели! Башли заколотишь и мотай в Одессу. Когда в клифте что-то шелестит, ноги надежней держат. Ты послушай меня. Всего зиму повкалываешь, а пять — в потолок поплевывая жить будешь, — уговаривал одессита второй сосед.
Кузьма слушал их, думая о том, как вернется на прииск. Возьмет расчет. Заберет барахло у Чубчика и поедет в Оху, к сыну Силантия. «В городе — не в поселке. Что-то сыщется для меня. А не найду — не пропаду. Коль дед говорит, что в Охе судимых много, живы и фартовые. Без них, как без воды, ни один город не проживет. Приморюсь и я. Найдут дело. Без хамовки и хазы не останусь», — размышлял Огрызок. И все придумывал, что скажет он на прощанье Чубчику.
«Уж все гаду вылеплю! Отведу душу! Когда я тут подыхал, он даже не нарисовался ни разу. Не спросил — живой иль окочурился, имею хамовку иль нет? Будто за жмура принял. Но хрен тебе в зубы! Оклемался. И дышу! Не на халяву в «малине» был! Тебе б в обвал влететь, не одыбался б», — мысленно говорил с бывшим паханом.
— Да сколько звать? Пришли к тебе. Иль оглох? — дернул Кузьму одессит и указал глазами на дверь.
Огрызок глянул, икнул от неожиданности, сжался в комок. В дверях при полной форме стояла Валентина.
Заметив замешательство, женщина и сама не решилась сразу пройти к койке Кузьмы.
— Вот, по делам приехала. По работе. И тебя решила навестить, — словно оправдывалась за внезапный визит.
