Восьмого августа на площади Речного вокзала МЦ стояла у спуска к пристани. Стояла она в окружении саквояжей и сумок. К ней подошли Пастернак и молодой поэт Виктор Боков, которому Пастернак позвонил накануне:
— Завтра уезжает в эвакуацию Марина Цветаева, вы не хотите поехать со мной и проводить ее?
На МЦ кожаное пальто темно-желтого цвета, синий берет, брови «домиком».
Люди лихорадочно грузили свои вещи, лезли на пароход, толкались, мешали друг другу. МЦ поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и глаза ее страдали.
— Боря! — не вытерпела она. — Ничего же у вас не изменилось! Это же 1914 год! Первая мировая!
— Марина! — прервал ее Борис Леонидович. — Ты что-нибудь взяла в дорогу покушать?
Она удивилась:
— А разве на пароходе не будет буфета?
— С ума сошла! Какой буфет! — почти вспылил Пастернак.
Мужчины пошли в гастроном. Сколько могли унести на руках, столько и купили бутербродов с колбасой и сыром. Накапливались провожающие, включая Эренбурга.
Видя, что вещи МЦ ничем не помечены, Боков решил их переметить. Взял у мороженщика кусок льда и, намочив место, химическим карандашом крупно написал: ЕЛАБУГА. ЛИТФОНД. ЦВЕТАЕВА. На следующем мешке — вариант: ЦВЕТАЕВА. ЛИТФОНД. ЕЛАБУГА.
МЦ сочувственно заулыбалась.
— Вы поэт?
— Собираюсь быть поэтом. Знаете, Марина Ивановна, я на вас гадал.
— Как же вы гадали?
— По книге эмблем и символов Петра Великого.
— Вы знаете эту книгу?
— Очень хорошо знаю! Я по ней на писателей загадываю.
— И что мне вышло? — в упор спросила она.
Он уклонился от ответа. По гадательной древней книге вышел рисунок гроба и надпись «не ко времени и не ко двору».
Пароход «Александр Пирогов» отправился в сторону Татарии. Шли десять дней. Окончательное место назначения — город Елабуга, на реке Каме.
Уже через день пути МЦ рвется назад, в Москву. У них нет ничего — ни официального документа об эвакуации, ни перспектив на заработок. У нее всего 600 рублей, и она ничего не взяла из вещей на продажу. На стоянке в Горьком Мур с огромным трудом достал хлеба. У всех попутчиков есть бумажка на сей счет, только не у них. Они едят одну порцию супа на двоих. На стоянке в Горьком пересели на «Советскую Чувашию».
И. о. директора Гослитиздата Петр Чагин, друг Есенина, выдал ей письмо в татарское пространство с просьбой принять деятельное участие в ее устройстве и использовании в переводческой работе. Кому это надо в Елабуге? В Казани она решила высадиться на свой страх и риск, но Мур решительно воспротивился. 17 августа прибыли в Елабугу. Их выгрузили — всего вещей 92 штуки. Боцман за выгрузку получил 92 рубля. Все 13 человек из эшелона Литфонда временно определены на жительство в здание библиотечного техникума. «Сегодня мать была в горсовете, и работы для нее не предвидится; единственная пока возможность — быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет. Никому в Елабуге не нужен французский язык». 21 августа «переехали из общежития в комнату, предназначенную нам горсоветом. Эта комната — малюсенькая комнатушка, помещается в домике на окраине города». Хозяева дома, деревянного, с тремя слепыми окнами на улицу, — пожилая чета Броделыциковых. С Анастасией Ивановной Бродельщиковой МЦ, сидя на крыльце, курит самосад. 24 августа МЦ выезжает в Чистополь. Мур комментирует: «Я матери дал такой наказ: в случае если там ей не удастся устроиться — нет работы, не прописывают, то пусть постарается устроить хоть меня: пионервожатым в лагере ли, или что-то другое, но основное для меня — учиться в Чистополе».
В Чистополе она две ночи проводит в общежитии эвакуированных в здании педагогического училища — у жены Паустовского, у дочери Инбер. 26 августа на заседании Совета эвакуированных ей разрешена прописка в Чистополе. Она пишет заявление в Совет Литфонда с просьбой принять ее на место судомойки во вновь открывающуюся столовую Литфонда, отбивая телеграмму Муру: «Ищу комнату. Скоро приеду. Целую». Наутро отбывает пароходом в Елабугу. 28-го она в Елабуге. Мур строит планы — мать будет работать в колхозе вместе с женой и сестрами Асеева, а потом, если выйдет, — судомойкой; сам он будет ученик токаря. По Елабуге он рыскал в поисках работы, был в универмаге, в банке, в институте, на почте — нигде никаких мест. Асеевы советовали — Чистополь.
С Асеевыми МЦ встречалась в Чистополе. Николай Николаевич любил МЦ, ее не любила жена его, Ксения Михайловна: МЦ проходила мимо нее, как мимо мебели, едва кивнув, и хотела говорить только с Асеевым, остальные ее не интересовали. Разрешение на прописку выхлопотано Асеевым: сказавшись больным (обострение туберкулеза), отправил из дому письмо в правление Литфонда.
Двадцать девятого в дом на улице Ворошилова зашла молодая девушка — ровесница Мура — Нина Молчанюк. От нее осталось свидетельство:
…была она занята какой-то хозяйственной работой, но со мной разговаривала любезно. Сказала, что напрасно я хочу в Елабугу, что в Чистополе лучше, там много сейчас писателей, образованных людей, там у нее есть друзья, и она скоро уезжает туда. Ей пообещали помочь с устройством. Я сказала, что очень хочу уйти на фронт, надо только устроить маму. Она ответила, что девочке на фронт нельзя, война — это ужас, что я должна быть счастливой, что у меня есть мама и я с ней, а она — одна. Я возразила, что у нее есть сын. Женщина ответила, что сын — это не то, нужны ровесники, с кем есть общие воспоминания, кто помнит твое детство, и что ее сын тоже куда-то рвется, недоволен, но это — свойство молодости. Сын рвется в Москву, она в Москву не хочет, хотя это ее родной город. Но как она его ненавидит!
Разговаривали мы минут 30–40, она сказала, что если все же надумаю оставаться в Елабуге, она скажет обо мне хозяевам, а если я уеду обратно, в Чистополь, то, может быть, и там встретимся[356].
В предсмертной записке 31 августа на имя Мура последним словом Марины Цветаевой было тупик.
Елабуга стоит на высоком берегу. На Каме люди говорят о тупике так: «Хоть головою в Каму!» Мандельштаму, например, на малый срок удалось вынырнуть оттуда. Марина Цветаева с Камы не вернулась. Гвоздь в сенях елабужской избы стал сообщником ее ухода. Виноватых нет.
Москва
2015–2016
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
МЦ пожизненно обожгла стихотворцев моего поколения. В юности у меня было очень много слишком пылких стихов, вынутых из ее печи. Они пропали, туда им и дорога. Была даже поэма, которую я послал Павлу Антокольскому, заслуженно разругавшему мой опус. Пару десятилетий я уходил от МЦ, ища менее экстатические образцы. Я уходил — она не уходила.
В вещах, приложенных к этой книге вместо послесловия, засвидетельствована непрерывная верность цветаевскому присутствию. Это единственное оправдание их публикации под обложкой книги о поэте, разлюбить которого не удалось, как ни старалось поработать в этом направлении бездушное время расправ и разочарований.
