и будущим, в которое он устремлён и к
которому он внутренне готов: «…теперь я совершенно пуст, чист и готов принять снова постояльцев … вот напишу классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами».6
Груневальдское преображение состоялось: зарядившись наново уверенностью в себе и свежим зарядом безудержной вербальной агрессии, Фёдор
наотмашь сметает в мусорную корзину всё, что в ненавистной, «тяжкой, как
головная боль», Германии претендует на звание современной литературы, –
заодно отправляя туда же «наш родной социальный заказ» (в советской литературе) и заменяющую его в эмиграции «социальную оказию», – то есть пол-1 Там же. С. 506.
2 Там же.
3 Там же. С. 507.
4 Там же.
5 Там же.
6 Там же. С. 508.
508
ностью дискредитирует претендующую на победную доминантность социальную ангажированность литературы, полагая её губительным ущемлением свободы воли художника и заведомым обесцениванием плодов его труда. Фёдор
доверительно сообщает матери «о моём чудном здесь одиночестве, о чудном
благотворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно
холодным миром вокруг; знаешь, ведь в холодных странах теплее в комнатах, конопатят и топят лучше. … А когда мы вернёмся в Россию?».1
Воспользуемся подсказкой Долинина: «Набоков, по-видимому, полеми-зирует со стихотворением Адамовича “Когда мы в Россию вернёмся…”
(1936)» [ниже стихотворение приводится полностью – Э.Г.], однако у Набокова оппозиции «холодно – тепло» придаётся иное, нежели у Адамовича, символическое значение. Холод у Набокова ассоциируется не с далёкой заснежен-ной Россией, как у Адамовича, а с заоконной, но чуждой и холодной Германией, в то время как тепло у него – не слишком тёплая и душная больничная пала-та русского зарубежья, в которой, как обречённо скорбит Адамович, суждено
умереть, а «внутреннее тепло индивидуального творческого сознания», как
ощущает это Набоков.2 И далее в письме матери продолжается, в сущности, та
же скрытая дискуссия – с другим, но из того же, враждебного Набокову лагеря, оппонентом – Г. Ивановым. В статье «Без читателя», опубликованной в пятой
книге «Чисел», давний недруг Сирина, поэт Георгий Иванов, патетически по-трясая «ключами от России», отказывает в праве на них тем, кто позволяет себе
оставаться на поле «чистого искусства».3 Набоков же, по-видимому, знакомый с
этой статьей, обыгрывает эту метафору на свой лад: «Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, – во-первых, потому, что увёз от неё ключи, а во-вторых, потому, что всё равно когда, через сто, через двести лет, – буду жить там в своих книгах или хотя бы в
подстрочном примечании исследователя. Вот это уже, пожалуй, надежда историческая. Историко-литературная… “Вожделею бессмертия, – хотя бы его земной тени”».4
Подведение итогов этого знаменательного дня вступило в силу ночью.
Когда, под шёпот дождя, у Фёдора, «как всегда, на грани сознания и сна», начало «вылезать наружу» упоительной изобретательности остроумие «словесного брака», чудовищно перегруженного разного рода литературными ассоциациями и реминисценциями,5 – к нему пробился телефонный звонок из
1 Там же. С. 509.
2 Долинин А. Комментарий… С. 542-543.
3 Там же. С. 543.
4 Набоков В. Дар. С. 509 (комментарий к цитате во внутренних кавычках см.: А. Долинин. Там же).
5 Там же. С. 510-511. Подробно о реминисценциях см.: Долинин А. Там же. С. 544.
509
потусторонности, предвещающий давно выстраданную и теперь, видимо, заслуженную Фёдором встречу с отцом. С этого момента, несмотря на впечатление стихийной сновидческой фантасмагории – со странными ассоциациями
задыхающегося на бегу Фёдора и нагромождениями на его пути нелепых препятствий, весь эпизод о сне героя последовательно строится на компонентах, логически тщательно отобранных и оправданных неразрывной и судьбоносной
связью жизни и творчества Фёдора с памятью о его отце. Всё, с самого начала
и до конца, продумано и не оставляет сомнений в истинности вести, ниспосланной сыну благословляющим его отцом. Участники все в сборе, и каждый
безукоризненно выполняет отведённую ему роль. На неожиданный, среди но-чи, звонок отвечает Зина – именно ей, верящей в подлинный, природного происхождения дар своего избранника, ставшей его Музой, доверяется эта функ-ция.
И где, как не на старой квартире, уместно состояться этой встрече, – ведь
именно там сын пытался написать биографию отца, стремясь постичь, насколько это возможно, тайны его человеческой и творческой натуры. И
бывшая хозяйка Фёдора, «хищная немка» Clara Stoboy из второй главы «Да-ра», – как зомби, точно выполняет потусторонний заказ: среди ночи срочно
звонит Щёголевым, представившись Зине изменённым, для изъявления лояль-ности порученной ей миссии, именем – Egda Stoboy ([Вс]егда с тобой). Когда
же Фёдор, торопясь, «натянул фланелевые штаны» (днём украденные, но во
сне тем же похитителем возвращённые) и «пошёл, задыхаясь, по улице», то
вдруг обнаружилось нечто странное: «В это время года в Берлине бывает подобие белых ночей» – воздух «прозрачно-сер», «туманные дома», «матовые
улицы», «серая мгла» – одним словом, нелюбимая русским эмигрантом немец-кая столица начала вдруг угодливо мимикрировать, маскируясь под незабвенную, ностальгической муки петербургскую «серость и сырость».
Далее, на углу, какие-то ночные рабочие разворотили мостовую, и «всякому»,
