Я заулыбался радостно, представляя себе такую заманчивую картину: где‑то некий генерал, гордясь своей исторической миссией, торжественно нажимает кнопку, на часы взирает, ожидая сообщения со спутников, считает минуты, секунды, триумф представляет… а железная дура сидит в болоте. Хорошо!
— Это ты хорошо придумал, Бхага, — похвалил я.
— НО! — возразил он тут же. И плечом показал на сцену, дескать, посмотри, что у меня там за спиной.
А там мелькали картины, несколько сразу. Одно время в моде был такой многоэкранный показ: мельтешит, все рассмотреть не успеваешь, но общее впечатление остается: пестроты или мрачности, гибели или расцвета.
Общее впечатление воинственности осталось от этих картинок.
Шагающий отряд запомнился. Гусиный шаг, коленка прямая, носочек оттянут, ступня печатает по асфальту Рука вперед до пояса, назад до отказа. Лица суровые, надежные, безжалостные. Подметки хлоп–хлоп, все раздавят, что попадается под ноги.
Со вкусом одетая дама с аристократически изысканным лицом и тонкими длинными пальцами пианистки.
— Безопасность моей страны, — говорит она нежным голосом, — гарантирует только ядерное оружие.
Бритоголовые в желтых рубашках и с полосатыми воротничками вопят, вытянув руки в гитлеровском приветствии:
— Цветные, вон! Бей цветных! Швеция для шведов! или же “Швейцария для швейцарцев!” — не разобрал толком.
Сидя на завалинке, дед с желтыми от табака усами горделиво повествует о былых подвигах:
— В ту пору я молодец был, ох и молодец! Рука твердая, аккуратная! Одним ударом мог развалить всадника надвое — от плеча до седла. Так и падали половинки — одна налево от коня, другая направо.
— Я могу сделать, чтобы бомбы не взрывались, — повторяет Бхага. — Могу сделать, чтобы не взрывались и снаряды. Но мне кажется, что далеко не всем хочется. К тому же, кроме снарядов, есть еще танки, тачанки, ружья, шашки и гаечные ключи.
И добавляет:
— Не торопись, приведи мысли в порядок.
Как я возражал? Может быть, и не лучшим образом.
— Бхага, ты сам мне рассказывал, что убийства на Земле начались от скудости, мяса на всех не хватало, дрались до смерти из‑за еды. Скудно на Земле и сейчас: не хватает хлеба, не хватает места, не хватает работы на всех. И вооружаются как раз не бедные, не голодные, а именно сытые, боятся, что поделиться заставят. Так не можешь ли ты сделать, Бхага, чтобы скудости не было на Земле, достаток во всех странах, так, чтобы никому не надо было ехать на заработки ни в Швецию, ни в Швейцарию?
— Это я могу, — сказал Бхага. — Напрактиковался в лаборатории чудотворчества. Обыденная генетика, чуть усложненная. Ты же знаешь, что вся программа любой ягоды, любого животного, человека даже записана в ядрышке одной клеточки. А тут записываешь в ядрышке программу выращивания любой готовой вещи. Но ведь это нормальная генная инженерия. Вы уже знакомы с ней. Развивайте, тогда получится такое.
И он показал мне на сцене сказочную рощу, где кусты были увешаны калачами, румяными, мукой обсыпанными, так хорошо они надевались на веточки. На других были плитки шоколада или торты в картонных коробках, где‑то из земли торчали кресла или же мягкие диваны, всех же плодоноснее выглядели мануфактурные деревья, где на раздвоенных ветках–плечиках висели платья, кофточки, пальто, плащи, пончо, накидки, шубы, не очень тут нужные, блузки, пояса, шляпки… И все это перебирала Ева, переходя от ветки к ветке, снимала, встряхивала, прикидывала, отклоняя голову, рассматривала себя в большой гладкой луже (видимо, металлические зеркала все‑таки не получались на генетической основе).
— Рай — универмаг. Мечта женщины, — заметил я.
Что же касается Адама, он и вовсе разочаровал меня в том Раю. Адам стоял на берегу. Обломав ветку посудного деревца, он сосредоточенно запускал блюдечки рикошетом. У него хорошо получалось: десять, двенадцать, один раз даже семнадцать подскоков.
— Ну вот тебе вариант Рая для современности. Оборудование иное, а люди все те же. Бездельничают, если нет стимула — “материальной заинтересованности”, сказал бы ты.
— Как же нет стимула? Ведь Древо Познания стоит в том Раю. И плоды Бессмертия на верхушке.
— А ты уверен, что все люди мечтают о бессмертии?
И снова сомнения свои Бхага подкрепил картинкой из моей памяти. Повторил заявление моей дочери: “Зачем это нужно все? Сейчас мне двадцать, и в сорок лет будет как бы двадцать, и в шестьдесят как бы двадцать. Неправильно! Несправедливо! Мама была девушкой в свое время, потом вышла замуж, стала мамой, теперь моя очередь любить, я выйду замуж, тоже стану мамой, а она бабушкой, внуков захочет нянчить. Жизнь должна идти вперед, а твой доктор какой‑то застой придумал. Ни шагу вперед, никакого развития…”
— Молодая она еще, мало в жизни видела, — возражал я. — Влюблена, погружена в любовь, ничего знать не хочет, сегодня счастлива, думает, что так и будет всегда. А люди зрелые все отдали бы за молодость. Ну если не все, подавляющее большинство.
— Если бы люди хотели бессмертия, они бы поддержали твоего молодого доктора, — сказал Бхага. — А то ведь он мыкается по канцеляриям, прошения подает в сотом варианте: “Позвольте мне, пожалуйста, разрешите попробовать найти путь для вечной вашей молодости”.
— Раскачиваемся мы долго, — вздохнул я, вспомнив главный свой грех. — Откладываем все. Натуру человеческую менять надо.
— Ну и меняйте. Кто мешает?
И тут я подумал нечаянно — такая мелькнула у меня непрошеная, черновая, необработанная мысль, — подумал я, а почему это Бхага отказывается от всех моих предложений. Сам же поставил вопрос четко: “Что вы, люди, хотите от меня?” Я называю одно, другое, третье… И ни разу не услышал; “Сделаю!” На все находятся возражения, уклончивые сомнения, опровергающие примеры. Полно, да хочет ли Бхага выполнить мои пожелания? И главное: может ли? Вот возится он с человеком миллион лет с лишним, копается как неумелый скульптор, что‑то отсекает, а что‑то пришлепывает. Методом “тык” работает: получится — не получится? Заблудился в трех соснах. Тоже мне бог!
Подумал я такое и перепугался. Вспомнил, что Бхага читает же мысли, читает всякие: черновые, грубые, необработанные, не облеченные в деликатную форму. А как выразить их, чтобы не обиделся? Или не выражать вообще? Промолчать? Может, и не заметил.
С опаской глянул я на него исподлобья. Брови сдвинуты, морщины на лбу, но кажется, лицо не гневное. Скорее усталое, даже грустновато–усталое, подавленное. Можно понять его: миллионы лет трудов, а венец творения так и не получился.
И сразу вспомнилось, то ли вспомнилось, то ли сам Бхага повторил мне сценку из своей молодости. Вот в конце мезозоя боги–юнцы, многообещающие отличники принимают дела у старого динозаврово–го бога, “отстраненного от должности, как не справившегося со своими обязанностями”. Что‑то он пытается объяснять, ссылается на земные трудности, делится опытом во имя самооправдания. Но не очень слушают его самоуверенные преемники: остролицый горбоносый Дьява, с трудом сдерживающий ироническую улыбку, и молодцеватый Бхага в белом мундире с начищенными пуговицами, образцовый выпускник школы богов.
