Состоятельная семья, две степени бакалавра, год пропедевтики в Сорбонне (провал в июне), Премия критиков — визитная карточка, которая бы ничем не выделялась, если бы не нужно было прибавить: «Не воспринимает себя Франсуазой Саган». Ни успех, ни деньги, ни, тем более, возникшая суматоха не изменили ее отношения к самой себе, своей семье и друзьям. Одаренная своего рода божественной интуицией, она мечтала от имени всего поколения, лишенного свободы и находившего определенную компенсацию в чтении ее романа с гедонистской моралью. «Есть недоразумение Саган, — пишет Шарль Бланшар[139]. — Оно происходит от того, что она собой представляла до многообещающего успеха. Если “Здравствуй, грусть!”, как любой другой роман-дебют, вышла бы в трех тысячах экземпляров, это можно было бы назвать обещанием. О сотне тысяч так уже не скажешь. В первую очередь, если бы не проницательность критиков, потерпел бы поражение словарный состав. Читателей не волновали проблемы определений и грамматики, они смотрели в суть».
Несколько дней спустя после выхода «Здравствуй, грусть!» служба продаж Жюйара бьет тревогу: мы помним, что Роланд Прета с некоторым опасением распорядился о печати еще трех тысяч экземпляров. Но тираж нужно быстро увеличивать. К роману проявляют интерес литературные агенты из-за границы. Первым предложил контракт издатель Джон Муррей (издательский дом, основанный в XVIII веке), в каталоге которого присутствовали громкие имена классиков: Байрон[140], Теннисон[141], Теккерей[142]. В Италии 20 тысяч экземпляров французского издания были проданы еще до того, как появился перевод у Бомпьяни, второго издателя, проявившего интерес к роману.
Анне Рив, занимавшейся продажей прав на издания, роман «Здравствуй, грусть!» принес много хлопот, им интересовались все: «Роман был переведен на четырнадцать языков. Это был рекорд для издательства, особенно за такие сроки. Как руководитель службы, я торжествовала, но лично меня это вовсе не забавляло, это было слишком просто». Первый тираж в 10 тысяч экземпляров вышел в Соединенных Штатах, в нью-йоркском издательском доме «Дютгон», 25 февраля 1955 года, а полтора месяца спустя «enfant terrible французской словесности», как писала американская критика, не приехала на презентацию книги, которая разошлась миллионом экземпляров.
Факт достаточно редкий — книга была издана на латыни в Бразилии тиражом в полторы тысячи экземпляров: «Tristitia Salve» Франсиски Саган. Первая фраза романа («Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя грусть»[143] — «Sur се sentiment inconnu dont l’ennui, la douceur m’obsedent, j’hesite a apposer le nom, le beau nom grave de tristesse») звучит так: «Sensu ignoto, cuius taediun, cuius suavitas me capiunt tristitiae julchrum nomen et grave induere sane haesito». Для лицеиста, измучившегося над «Анналами» Тацита или «Комментариями» Юлия Цезаря, разбирать Саган, безусловно, было забавнее. И ничего странного нет в том, что отрывок из книги был специально переведен для японцев, изучающих французский язык.
Двести экземпляров, не входивших в коммерческий план и изданных помимо «достойной партии для бумажного производства Приу», были преподнесены Рене Жюйаром своим сотрудникам на Новый год. Наступивший 1954 год был удачным для Саган и ее по-отечески внимательного издателя. Юная романистка, чье следующее произведение ожидали уже с нетерпением, совершенно не отдавала себе отчет в баснословных суммах, поступавших на ее счет. Однажды она осторожно спросила у Иветты Бессис, достаточно ли на ее счету денег, чтобы ей выдали сто или двести тысяч франков. Ей кажется, что ее просьба не совсем уместна, но ей так понравилось пальто из пантеры, которое она видела в кинорекламе…[144]
«Малышка моя, я не думаю, что это проблема», — ответила, улыбаясь, пресс-атташе. Состояние Франсуазы Саган уже насчитывало более пятидесяти миллионов, она купила подержанный «ягуар Х/440», который присмотрел ее брат и за который она заплатила наличными миллион триста тысяч франков по курсу Роже Лоyepa. «Объездив» этот спортивный автомобиль, она купила новый, черный, с кремовой обивкой, стоивший приблизительно в два раза дороже. Позже она приобретет спортивный «гордини». «Это замечательно. На скорости двести сорок километров в час он отрывается от земли, как самолет», — восторгалась она, опробовав свое новоприобретение на восточной автотрассе. Вероника Кампьон отправилась с ней в мастерскую «Амеде Гордини», на бульваре Виктор в Париже, чтобы полюбоваться на «этого железного коня, с виду такого спокойного, словно спящее животное, которое можно разбудить поворотом волшебного ключика»[145].
Трудно было устоять перед этим болидом, доведенным до совершенства великим конструктором, которого газеты с пиететом именовали «кудесником». За рулем этой машины Франсуаза могла в полной мере вкусить прелесть скорости. «Мы три раза объехали площадь Трокадеро, — рассказывает Ги Шеллер. — Эта машина нуждалась в постоянном контроле управления».
Скорость любили в семье, воспринимали как нечто могущественное и непреодолимое. «Мои родители, — говорит Франсуаза, — оба умели чувствовать этот восторг, любили открытые автомашины. И обожали ездить очень быстро». В то время, когда Поль Моран ехал на автомобиле через Европу, Мари и Пьер отправлялись в Довиль или на Лазурный Берег в машинах с открытым верхом.
«Они часто оставляли нас у моей бабушки, в Кажарке, или у бабушки по отцу, в Сен-Жермен-ан-Лайе, и исчезали, — делится романистка детскими воспоминаниями с Пьером Демероном[146], известным журналистом. — В двенадцать-тринадцать лет, — добавляет она о своем детстве и своей жизни подростка, — я задумала роман, который начинался с автокатастрофы. Замысел родился в Кажарке, три года назад, когда я только начинала писать. Героиню звали Люсиль Сен-Леже. То же имя носит героиня романа “Сигнал капитуляции”. И я о ней совершенно забыла. Это странно, правда? От одного рассказа до другого лет двадцать, а я взяла то же имя и ту же фамилию. Я была очень удивлена, когда это обнаружила. Роман начинался с момента, когда заносит машину. Там находится Люсиль Сен-Леже. Машина переворачивается, а радио продолжает говорить. Текст здесь обрывался…»
