Был в моей жизни еще один случай, доказывающий наличие у грызунов разума, совести и деликатности. Это было, когда я, вернувшись с войны, купил однокомнатную квартиру на первом этаже у цыган после пожара. Я год делал ремонт и обустраивал ее. Не осталось ни одной каменной стены — все в резном дереве. Резьба по дереву — увлечение всей моей жизни. Картины, канделябры, иконы, зеркала… «Не квартира, а дом-музей», — ахали гости.
Все было хорошо. Только вот… крыса. Она приходила из подвала каждую ночь под утро. Ходила везде и ничего не грызла. Даже еду можно было оставлять. Бывало, сядет у окна и антиквариат изучает. А днем к себе, в подвал уходила, через дырку под ванной. Так и жили мы с ней душа в душу. Но женщин приводить в дом было нельзя.
КРЫСА БЕСНОВАЛАСЬ — ПРЫГАЛА ПО СТЕНКАМ, ТОПАЛА, ПИЩАЛА. ПОДРУГИ СРАЗУ СОБИРАЛИ ВЕЩИ. КРЫСА ЛИШАЛА МЕНЯ ЛЮБВИ.
Однажды летом, в июле, она выгнала очередную мою даму. Я был зол и расстроен. Я лежал в кровати и уже засыпал, когда крыса взобралась на спинку кровати в ногах. Села и давай умываться. Во мне вскипело ретивое, и я с размаху поддал ей ногой. Она шмякнулась об стенку и юркнула под ванну.
Через полчаса начался ад. Дом наводнили пасюки. Худые и жирные, молодые и старые. Совсем дети и огромные, с нутрию, самцы. Здоровые и покрытые подвальными язвами. С блохами и без. Все они беспрерывно носились по квартире-шкатулке и жрали все подряд: от проводов до сигарет. Я травил их — они дохли за батареями и воняли. Я ставил крысоловки и выносил трупы ежедневно. Я стрелял их из духового ружья. Армия пасюков не уменьшалась.
Моя обиженная крыса-искусствовед предводительствовала ими. Мы больше не помирились. Я заделал в подвале потолок звероводческой сеткой и залил щели бетоном на жидком стекле и только так остановил нашествие.
Я был не прав. Надо было ценить дружбу. Я до сих пор раскаиваюсь за тот поступок и больше никогда не променяю крысу на бабу. Наверное, поэтому и вытираю руки об штаны.
Тридцать восемь попугаев
Маленьким я мечтал о попугае, но мне его не покупали. Однажды, гуляя во дворе, я увидел на тополе, на уровне второго этажа, волнистого попугайчика. Сердце забилось чаще. Я полез на дерево. Когда мы поравнялись, птица перепорхнула. Я полез еще выше и на самом верху настиг его.
Контакт был слабым. Попугайчик умом не отличался, но повиновался моим приказам. Я принес его домой.
В птичьем городском гомоне я научился различать голоса попугаев и к осени насобирал их тьму: брал их с веток, вызывал из воробьиных стай, приказывал сойти с коньков крыш. Вы даже не представляете себе, как много летом в Москве летает попугаев. Даже зимой я ухитрился поймать кореллу.
Вся наша квартира чирикала и свистела. Я делал клетки и убирал птичий помет бесконечно. Попугаи неслись как куры. Мама жарила мне яичницу из ста яиц с желтками величиной с ноготь. Так было не раз и не два.
Теперь я мечтал о большом попугае жако. Но это всегда было очень дорого.
Команданте Нурис
А пока, мой усердный читатель, я предлагаю опять вернуться в мое босоногое детство. Я расскажу, как и кого я укрощал в жизни. Какие звери жили в моем доме. И как они научили меня тому, что я умею сейчас.
Мой отец был фотографом. Он работал в очень известной московской газете. Партия поручила ему отправиться на Кубу. Там, на Острове свободы, он должен был снимать Фиделя Кастро. Съемки состоялись, батя подружился с Фиделем, и они прекрасно проводили время. Курили сигары и бухали. Командировка была долгой. Кастро показывал Гавану и страну. Отцу очень понравилось.
Пришло ему время собираться домой. С Острова свободы запрещено вывозить объекты фауны и флоры, поэтому он накупил много бус из семян тамошних растений, сигары и ром ему дали с собой и так в большом количестве. Уже в аэропорту, ночью, он курил под фонарем. Вокруг лампы кружились ночные бабочки (речь именно о насекомых). Отец был охотником. Очень любил природу. Он наблюдал за бабочками и за лазающими лягушками, которые ели бабочек той далекой и жаркой южной ночью.
Перед посадкой в самолет батя ловко схватил одну лягушечку и упрятал ее в пачку из-под «Примы». Пачку сунул в нагрудный карман. Ему удалось поймать лягушку потому, что она была инвалидкой. У нее не хватало двух пальцев на задней лапке. Видимо, птица отклевала в детстве. Карабинеры не решились досматривать личного друга Фиделя.
Взлетала кубинская лягушка из плюс тридцати пяти, а приземлилась в минус двадцать семь. Неродное Шереметьево встретило ее прохладно. Дома ее посадили в трехлитровую банку. Она сидела на камушке и грустила.
* * *
Лягушка относилась к семейству хамелеоновых и меняла цвет в зависимости от того, на чем сидела. На красном сидит — красная, на зеленом — зеленая. Менялся цвет и в зависимости от настроения. Сейчас она сидела на белом камне, но цвет лягушки был коричневым. Понятно, что на душе у нее было нехорошо.
А отец показывал маме фотографии. Он был хороший художник. Фото были одно лучше другого. «Никон», «Кодак», слайд… Корреспонденты других изданий в СССР работали в то время на отечественной аппаратуре, снимали на черно-белую пленку.
Когда все фотографии были пересмотрены и уложены обратно в конверты, мама спросила:
— А что это за длинноногая мулатка там везде рядом с тобой?
— А это наша переводчица Нурис, — ответил батя.
Нурис была безупречна. Ноги у нее были ровные, зубы белые, фигура точеная. Придраться не к чему. Сложно было сказать про нее какую-нибудь гадость. Сложно было вообще не произнести вслух, что она нехороша.
И моя мама сказала, улыбнувшись:
— НАШУ ЛЯГУШКУ БУДУТ ЗВАТЬ НУРИС. — НО ЭТО ЖЕ САМЕЦ, — СКАЗАЛ БАТЯ. — НИЧЕГО. ВСЕ РАВНО НУРИС, — СКАЗАЛА МАМА.
