— Да, — обреченно соглашался Пик Мюггельберг, — мы тоже так думали, но тогда получается, что 578 избирателей подали 578 голосов и еще один голос, недействительный.
Партийный руководитель разъярился пуще прежнего и, желая наглядно растолковать Пику Мюггельбергу, что такое недействительный голос, выхватил из кучи бюллетеней один, чем-то от остальных отличавшийся, — это был бюллетень Томаса, сложенный в знак особого гражданского протеста не вдвое, а вчетверо.
— Недействителен, значит — не имеет значения!
В итоге Пик Мюггельберг согласился отрапортовать наверх, что на его участке 578 избирателей подали 578 голосов «за». В Центральной избирательной комиссии наконец-то вздохнули с облегчением. Однако на следующий день по стране поползли нехорошие слухи: дескать, столь запоздалое обнародование итогов выборов косвенно свидетельствует об их фальсификации. По другим слухам, телефонная связь в стране разладилась окончательно и работает настолько безобразно, что даже результаты выборов в Берлин передать невозможно. Западная пресса строила догадки о некоей внутрипартийной оппозиции, которая тихим саботажем подсчета голосов выставила руководство страны всему миру на посмешище, как медведя в цирке. А причиной и виной всему был один Пик Мюггельберг. В наказание за что его приговорили к выступлению на ближайшем партийном съезде. Съезд состоялся полтора года спустя, незадолго до того, как Бернд и Томас благополучно дотянули до дембеля. Узнав про наказание ненавистного командира, Бернд сказал:
— Вот уж не думал, что когда-нибудь буду так радоваться партийному съезду.
Впрочем, это было одно из последних нормальных предложений, которое от него услышали, — в дальнейшем он изъяснялся все непонятнее, хотя, несомненно, и на родном немецком языке. Незадолго до дембеля, когда Бернд на выходные приехал домой, госпожа Куппиш попросила сына за обедом:
— Бернд, ну расскажи все-таки, как гам в армии? Мы даже представления не имеем, как там и что.
Жуя, чавкая и глотая, Бернд начал ей отвечать. Вся семья с напряженным вниманием его слушала и мало-помалу приходила в оторопь. Никто не понимал ни слова. Сперва все решили, это просто оттого, что Бернд говорит с полным ртом, но чем дольше он говорил, тем яснее становилось, что за время армейской службы Бернд освоил некий совершенно новый немецкий язык.
— Не-е, духом быть вообще мраки, — начал он. — От одних чилимов очумеешь! А кто прибуреет, тому машку таскать. Дед себе припухает да шарится, и даже если вдруг комод при соплях да во всем нулевом придет, которому до приказа еще тянуть и тянуть, и гарцевать начнет, мол, «улетел мухой!» или «упал на пола!», дед ему только годичку свою покажет или хоть борзухой повернется, и всё, комод разом затухнет, резко так. А пока ты дух, это, во-первых, полный обсос, а во-вторых, круглые сутки гнись, шурши да лётай, и если замок или там прапорюга-кусоктебя выщипнет, всё, кранты, либо напрягайся, либо так и будешь гнить на полах, на тумбочке или на дискотеке. Старлей-полугодичник — тому все до фени, день да ночь, сутки прочь, полгода отстукало — он и распогонился. Зато кадеты да портупеи — вот те лютуют. Я уже на стодневке был, в отпуск попросился, так полкан, крыса шерстяная, только в увал отпустил. Ему же до пенсии сколько лет еще портянки нюхать, вот он и будет нашего брата от призыва до дембеля вчерняк мурыжить.
Куппиши внимали ему, как громом пораженные.
— Бернд, мальчик, в кого ты там превратился?! — со слезами на глазах воскликнула госпожа Куппиш.
Бернд только отмахнулся, ответив ей напоследок совсем уж загадочной фразой:
— До нас были тысячи, после нас придут миллионы.
Ну уж нет! Марио и экзистенциалистка, во всяком случае, не желали соглашаться, что такое будет длиться вечно, и усердно работали над своим планом «выкупить у этих страну из-под задницы». В квартире экзистенциалистки уже висела большая карта, стоя перед которой, оба теперь подолгу размышляли и советовались, каким именно образом надобно осуществить задуманное. Разработаны были три тактики: продвижение, расчленение и перфорация. Продвижение предусматривало скупку земли сплошным фронтом, как при военном наступлении. Откуда начинать — с востока или с запада, с севера или с юга — значения не имело. С технической точки зрения, эта операция была весьма сложна, однако сулила и самый быстрый успех, ибо каждый из подпольщиков сразу после покупки своего участка оказывался на освобожденной территории. Тактика расчленения, напротив, имея в виду скупку земли в разных местах с целью постепенного «окружения» и «размежевания» находящихся «под задницами» противника территорий. По части организации это было еще сложнее, чем продвижение, зато незаметнее.
— Пойми ты, голова садовая, — внушала Марио экзистенциалистка, стоя перед картой, — если мы начнем, допустим, с юга и продвинемся до 51 широты, они же заметят и не продадут нам больше ни пяди. Что нам тогда делать?
— А тогда, — возражал ей Марио, — Германия будет разделена уже на четыре части: ГДР, ФРГ, Западный Берлин и мы.
— Именно поэтому я выступаю за расчленение.
— Да нет! — отмахивался Марио. — Это же сколько надо координировать! Придется всех обзванивать, каждому объяснять, где покупать и что, нам этого вовек не осилить, к тому же, и телефонов почти ни у кого нет.
Оставалась еще перфорация: скупка земли без всякой системы. Рано или поздно и она приносила желаемый результат: вся страна переходила в собственность подпольщиков.
Между прочим, если бы планы их открылись, им грозило уголовное дело и суд по обвинению в государственной измене. Оба прежде и слыхом не слыхивали, что есть такая статья.
— Государственная измена? — возмущенно воскликнула экзистенциалистка. — А как-нибудь иначе назвать нельзя? А то я кажусь себе чуть ли не Дрейфусом.
Но теперь оба уже знали: если про их замыслы пронюхают органы, дело хана. Марио неустанно повторял свой лозунг:
— Все должны знать, но так, чтобы никто не проболтался.
Когда Миха это слышал, он почему-то сразу вспоминал девиз Сабининого театрального работника, который в качестве главного правила любой духовной, художественной и культурной деятельности провозгласил:
— Чем тщательнее замаскирована критика, тем она действеннее.
Театральный работник объяснял все это Михе, не переставая репетировать очередной номер — он жонглировал тремя мячиками.
— Но это же значит: чем больше в тебе накопилось критики, тем меньше ты должен ее показывать? — не успокаивался Миха.
— Ну и что? — возразил подвижник кулис, не отрывая глаз от своих трех мячиков.
— Да как же ты собираешься всё критиковать, никому этого не показывая?
— Вот именно! Если я критикую всё, я ни в коем случае не должен этого показывать, — подтвердил театральный работник.
— Но это же бред! — кипятился Миха. — Этак никогда ничего не изменится!
— Совершенно верно.
— Ну уж нет, — не согласился Миха. — Если критика обоснованная, надо иметь мужество ее высказать!
