Втайне страдая, считая себя незаконорожденным, уменьшал возраст на год – спасал честь матери. Создавал художественную автобиографию – из фактов (или измышлений), которыми пожелал поделиться с окружающими. К моменту, когда пресса и читающая публика заинтересовалась его биографией, основным источником «фактов» стало издание, опубликованное «официальным» биографом Фроста, Лоуренсом Томпсоном. Фрост сам доверил Томпсону эту почетную роль – своего рода насмешка над судьбой. Вернее, следование судьбе. Лоуренс Томпсон, коего он терпеть не мог, биограф. Томпсон, который ненавидел Фроста!
«Спасите меня от Лэрри!» – с этими словами Фрост обращался к своим друзьям. «Защитите» и «спасите». По прошествии двадцати семи лет Стэнли Берншоу, редактор Фроста, выполнит просьбу поэта. В свое время, когда Фрост обратился к нему, Берншоу был потрясен этим заявлением: «Но ведь вы сами назначили его своим официальным биографом… Почему бы вам не запретить ему писать… о вас? У каждого есть такое право». – «Теперь уже слишком поздно. Я дал ему слово». – «Но ведь это было двадцать лет назад. Вы доверяли этому человеку. Как вы могли знать, что он изменится? Вы думали, что можете ему доверять. Наверняка он изменился, если вы ищите от него защиты». – «Мне нужна правда. Мне нужна защита от лжи, всяческого рода лжи». Фросту было восемьдесят пять лет.
В 1926 году Фрост выступал с лекциями перед начинающими поэтами в Уэслианском университете. Лэрри Томпсон, чье стихотворение он поначалу раскритиковал, а затем неожиданно похвалил (чем расположил его к себе на многие годы), по всей видимости, испытывал к нему чувства самого возвышенного рода – идеализировал Фроста. Впрочем, Томпсон писал о своей искренней любви к Роберту. Почти обожании. На протяжении нескольких последующих лет они переписывались, а в 1939 году Фрост «назначил» Томпсона своим «официальным биографом», при условии, что биография эта будет опубликована уже после его смерти. «Монстром эгоизма» называли Фроста с легкой руки его официального биографа, получившего за свои труды Пулицеровскую премию, который писал о Фросте: «невозможно себе представить более отвратительного человека», «подлец, страдающий манией величия», «наихудший пример общественного злоупотребления в американской литературной жизни».
Что ж, это не первый и не последний пример литературного соперничества, утраченной дружбы, зависти, ревности. Молодой поэт идеализирует наставника, восхищается им, желает приблизиться и – разочаровывается. Сам Фрост с годами стал испытывать к Томпсону неприязнь, переходящую в презрение, и всячески выказывал ему свое пренебрежение, испытывая при этом определенные опасения (больной, слабеющий, он знал – Ларри его переживет). Ему казалось, что Томпсон следит за ним, подхалимничает и – ненавидит. К тому же он ревновал его к своей обожаемой Кей. Впрочем, пример Фроста и Томпсона – это еще пример поэта и профессора. Один, упиваясь восторгом и ужасом жизни, творит, пытаясь то ли понять, то ли воссоздать творение. Другой же расчленяет цветок творчества.
Роберт так и не сумел от него избавиться. Странная последовательность противоречий. Фрост – тот самый поэт, стремившийся остаться для потомков лишь поэтом, скрыться за строками, стихами, рифмами. Молодой Лэрри – ученый, куратор редких книг (раритетов!) в Принстонском университете. Кто лучше сможет написать биографию поэта? Фрост, жаждавший приобщиться к американской и европейской классической поэзии, упивавшийся Лонгфелло, не мог не отдать должного талантам Томпсона, который изучал биографию и этого американского поэта. Но нет! Не поэта – Фроста-человека! – изобразил Лэрри в своих воспоминаниях, разоблачил. Сорвал маску.
Другое дело – срывание маски в данном случае напоминало диффамацию – злонамеренную клевету. Взаимные чувства двух литераторов возобладали над литературой. Что ж, Роберт Фрост никогда не был ни правильным, ни приличным. Казалось, он насмехался над приличиями. Не желая учиться, как все, работать, как все. Преподавая в Миддлбери-колледже, с презрением высмеивал педантизм академического образования, уверяя – студентам необходима нерегламентированная система обучения. Подшучивал над профессорами, которым зачастую нечего заявить ученикам.[29] Не потому ли Иосиф Бродский выделял Фроста? Сам будучи самоучкой, он отождествлял себя с подобным ему американским «самозванцем»?
3
Королева Британии тяжко больна,Дни и ночи ее сочтены.И позвать исповедников просит онаИз родной, из французской страны.[30]
Из вереска напиток забыт давным-давно. А был он слаще меда, пьянее, чем вино… Люба и сама читала шотландские баллады – в далеком детстве.
Представлялось ей: имя Элинор Роберту довелось услышать еще в детстве. Имя королевы Элинор.
Я неверной женою была королю…–
Кайся, кайся! – печально ответил монах.–
Кайся, кайся! – ответил другой.Гонимый миром странник или суетный фермер? Тщеславный пророк или угрюмый отшельник? Создавая образ «своего» поэта, Люба вглядывалась в прошлое через экран монитора, отчего глаза ее слезились и болели после часов, проведенных у компьютера. Сведения, отысканные в Сети, перемешивались с полузабытыми строчками – не званные, они выплывали из памяти. Юный Роберт ненавидел жизнь в группе, страдал в классе, в колледже. Социопатия, упрямство, страхи, ненависть к правилам, подчинению, автократии? Желание жить по собственным законам? Сестра его Джинни закончила дни в приюте для помешанных. Роберту самому пришлось поместить сестру в лечебницу, всю жизнь он не мог искупить этой вины – простить себе.
Вот и ответ – наследственность! Расшатанная психика, алкоголизм отца. Тихое помешательство матери. Может ли человек ввести в заблуждение всех (за исключением Томпсона), скрываясь за стихами?
У его отца были нежные, веселые глаза. В отличие от Роберта, он все же закончил Гарвардский университет. Милый, очаровательный алкоголик с голубыми глазами и волей к победе. Другой вопрос: становится человек алкоголиком из-за плохой психики или в результате неудачной жизни? Его отец, дед Роберта, мастер и управляющий на текстильной фабрике – суровый житель Новой Англии, он верил в упорство и физический труд. Несмотря на гарвардское образование сына, он считал Роберта неудачником. Люба запомнила, что Уильям сбежал от Фроста-старшего в Калифорнию – на Западное побережье. Это она тоже могла понять.
Глаза Роберта – слегка увеличенные голубые зрачки под тяжелыми веками – излучали ярость, перемежающуюся с покаянием, за которым стояло вечное чувство вины. Вероятно, безумие… Но нет! Вполне возможно, он нормальней нас всех (так думала Люба): презирая цивилизацию группы, стадное желание сбиться в общую массу, чтобы жить по установленным правилам, он избегал этих правил с детства.
