* * *
Подтверждение этому я получил от некоего петербургского врача Акацатова. Обследовав меня, он сказал, что моя мать умерла от туберкулеза, да и отец, по-видимому, тоже. И спросил меня: «Не чувствуете ли вы каждый третий или четвертый день необъяснимой слабости?». — «Чувствую». «Так вот, — пояснил он, — это происходит потому, что до сих пор ваш организм борется с туберкулезом. Он его побеждает, но по временам чувствуете вы слабость по этой причине».
* * *
Дмитрий Дмитриевич в детском возрасте болел скарлатиной, отчего стал немного глуховат. В раннем детстве был очень раздражительным ребенком и царапал ногтями свою няньку Параску (Прасковию). А эта дура поощряла мальчишку: «Чарапай мене, чарапай».
В петербургском доме, где мы жили когда-то, был старичок швейцар. И когда Митю проносили мимо него, он очень волновался и что-то кричал. Добродушный швейцар говорил: «Да-a, старичок, старичок». Но мальчик продолжал сердиться. Потом, наконец, разобрали, что он говорит не «старичок», а «старый черт». Так что, по-видимому, ребенок был злой. Правда, это совсем прошло впоследствии и злости у Дмитрия Дмитриевича никакой не было, а наоборот, скорее было добродушие. Но он долго говорил плохо. Например, все вещи он называл «цаца», а свою ручку — «цаца вава», потому что запомнил, что эта рука у него долго болела («вава» значило «больно»). Отца он называл «папа фой», что значило «папа большой». А молоденькую гувернантку называл «папа май», то есть «маленький папа». Впоследствии заговорил, как и все, очень правильно и свободно, догнав своих сверстников.
Его брат Павел Дмитриевич получил классическое образование и пошел в университет, а Дмитрий Дмитриевич окончил реальное училище и поступил в политехникум на агрономический факультет, который и окончил. В политехникуме молодые люди носили красивую форму с вензелями императора Александра II на плечах и были изящны на вид. Не знаю, этим ли прельстилась Маруся, красивая девушка одинаковых с ним лет. Об этой семье стоит рассказать.
* * *
В первый раз я увидел Марусю в 1900 году. Очень застенчивая, она казалась дикой козой, которая вскочит и исчезнет в лесу Пущи Водицы под Киевом, куда мы приехали погулять. Об этой Пуще Водицы сохранилась легенда, и именно о козочке, что будто бы в этом лесу появляется иногда дикая коза, которая человека заманивает. Выбегает на дорожку и исчезает, опять выбегает. Пока не доведет человека до могилы без креста над озером, то есть над водицею. Тут будто бы была похоронена девушка, которая утопилась в этом озере. Маруся действительно покончила с собой примерно через десять лет…
Отец Маруси, Михаил Меркулов, был председателем окружного суда в Житомире. Он женился на обедневшей аристократке княжне Варваре Валерьевне Урусовой, мать которой была урожденная княжна Кейкулатова. Таким образом, Маруся была дважды татарская княжна. Варвара Валерьевна была почтенная и добродетельная женщина, но родная ее сестра Екатерина Валерьевна говорила, что Варя ужасно глупа. Действительно, народив семерых детей, она не могла с ними справиться и только жалобно причитала: «Mon Dieu, mon Dieu!».
Маруся была старшей. Она кончила несколько классов гимназии и самовольно бросила учиться. Потом шел Сеня. Он кончил гимназию в Петербурге, поступил в университет и, будучи студентом, начал свою скандальную жизнь. Так, например, когда я уже был в Государственной Думе, ко мне обратился граф А. А. Бобринский, сказав: «На квартиру ко мне явился ваш родственник студент Меркулов и попросил у меня денег. Как это понимать?». Я ответил: «К сожалению, он действительно мой родственник, но опустился. Гоните его прочь». Затем этот Сеня стал морфиноманом и от морфия умер молодым.
Потом была Лена. Она тоже самовольно ушла из четвертого класса гимназии и проводила свое время за чтением романов. В ней было соединение чего-то низового, но красивого, и аристократки. Ею пленился мой племянник Филипп Александрович Могилевский и после разных историй женился на ней.
Затем был Ильюша, очень красивый мальчик. Он погиб в первом же бою с немцами.
Пятым шел Саша, учившийся в морском училище. Он умер шестнадцати лет от скоротечной чахотки.
Была еще Катя. Она не была так красива, как все остальные. Умерла двадцати четырех лет от туберкулеза.
И, наконец, последний, имени его не помню, который оказался самым прочным. Он эмигрировал, окончил медицинский факультет в Югославии, вел себя прилично и жил дольше всех.
* * *
Свадьба моего брата Дмитрия Дмитриевича Пихно была очень красива. Все этому способствовало. Он венчался с Марусей в 1903 году. Невеста одевалась к венцу в доме с готическими окнами, в доме, только что мною построенном для себя в Агатовке. Дом был небольшой, но вместе с тем массивный. Он был построен из местного камня невероятной древности. Здесь когда-то было море, и в этих камнях были окаменевшие улитки, ракушки. Дом имел величественную наружную лестницу из цельных плит.
У лестницы нетерпеливо топала ногами и звенела бубенцами моя четверка. Кроме бубенцов, кони были украшены цветами. Они были запряжены в карету, только что отремонтированную. Она блестела черной лакировкой снаружи и белой штофной обивкой внутри. Эта карета имела свою историю. Она возила к венцу еще мою мать, примерно в 1862 или 1863 году. Затем она стояла в Киеве без употребления до 1889 года, когда помчалась в дальнюю дорогу по Брест-Литовскому шоссе на перекладных по направлению к Агатовке. В ней ехали моя старшая сестра Лина Витальевна, я, тогда мальчик одиннадцати лет, и мои младшие братья.
* * *
В ту поездку я, мальчишка, сидел на козлах, так как с них мне было виднее. Законная скорость для почты и пассажиров в то время была двенадцать верст в час. Курьерам, которых в те годы уже не было, но в правилах на станциях они еще фигурировали, полагалось иметь скорость пятнадцать верст в час. Сестра не скупилась давать на чай ямщикам на каждой станции при смене лошадей, и мы ехали со скоростью восемнадцать верст в час, а некоторые участки покрывали даже со скоростью двадцать верст. И я торжествовал.
Но я еще потому сидел на козлах, что зорко высматривал во всех проезжаемых городках и селах собаку — черного пойнтера по кличке Марс, — пропавшую на этой дороге девять месяцев тому назад. Собаки попадались, но они были не той, которую искал я. Было и другое развлечение. В городках и местечках выстраивалось на улицах все еврейское население, завидев издали карету. Оказалось, что в тот день волынский губернатор выехал в губернию. Вообще-то евреям никакого дела не было до губернатора, они жили своей жизнью, губернатор своей в Житомире. Но они народ крайне живой и любопытный. Завидя карету, в которых уже давно никто не ездил, кроме митрополита, евреи решили, что кто же может ехать в ней, если не губернатор? Но удалые ямщики лихо проносились мимо, и разочарованные жители оставалась в недоумении — кто же проехал?
Однако, в городе Корец — историческое место, бывший удел князей Корецких, в котором остались величественные развалины, а сам род Корецких угас, — ямщик остановил на площади лошадей, чтобы их напоить. В то же мгновение евреи бросились к окнам кареты, и широкая площадь опустела. Я же на козлах оставался на своем посту. Что мне были эти евреи, когда я искал свою собаку.
