Напоследок она рекомендовала Абдулгамиду I своего спутника, достойного князя Радзивилла, ибо его «мужество, доверчивость, преданность вашему императорскому величеству — причины слишком сильные, чтобы отказаться помочь ему в этих благородных предприятиях». Князь, писала она, не побоялся «оставить всё, покинуть имущество ради своего отечества и твёрдо решиться идти победить или умереть». «Елизавета Вторая» в том же письме скромно указала, что не получила пока ни разрешения на въезд, ни денег, и предположила, что «политические умы» в Стамбуле, конечно, смущены неведением «об истинных фактах; но эти последние должны быть ещё скрываемы до тех пор, пока Блистательная Порта не обнародует манифеста, который мы ему (султану. — И. К.) изложим». В конце письма следовало единственное известие, которое хоть как-то могло заинтересовать повелителя правоверных: претендентка «послала воззвание русскому флоту в Ливорно», чьи суда безнаказанно хозяйничали в Эгейском море.
Заключительные строки послания опять же были бы вполне достойны чувствительного романа, героиня которого обращается к своему заступнику: «Какое наслаждение для величайшего императора в мире отдаться благородным порывам своего добродетельного сердца, мягкости, которая сохранилась только в душах возвышенных и доступных высоким и великодушным поступкам», — если бы она не призывала Божье благословение на турецкую армию, сражавшуюся с её соотечественниками-христианами.
Однако тут некстати подоспела весть о завершении войны: только что взошедший на трон султан Абдулгамид признал себя побеждённым. 10(21) июля 1774 года «в лагере при деревне Кючук-Кайнарджи» на территории нынешней Болгарии был подписан мирный договор, закрепивший успехи русского оружия. Самозванка, оскорблённая в лучших чувствах, ещё до его подписания садится за письмо трирскому министру барону Горнштейну. «Принцесса» старается убедить своего корреспондента, что весть о скором мире так же лжива, как и известие о её смерти; наоборот, борьба в самом разгаре, и она срочно отправляется в Константинополь. Султан, конечно, обнародует её манифесты, и она «поспешит объявить себя своему народу». Кроме того, есть и другая задача: «Я буду стараться достигнуть до российского флота, которой теперь в Ливорно»; россияне не могут не признать, что по завещанию её деда, Петра Великого, «принадлежит мне моё отечество». Здесь самозванка в первый раз упомянула документ, который впоследствии станет одним из главных аргументов обвинения против неё.
Следом было послано второе письмо султану. Она пыталась обращаться к Абдулгамиду на равных, сообщала, что слышала «о мире, который не должен был состояться», но надеялась, что до сих пор не всё потеряно, и льстивыми фразами о благородстве и великодушии пыталась подтолкнуть султана к пересмотру решения: «…он был заключён только между генералами; следовательно, было бы низостью в поступках принцессы Елизаветы ослабить своё доверие и свою преданность к Блистательной Порте; напротив, она упорствует в своих намерениях, неизбежных по своему началу, потому что ваше императорское величество — защитник невинных, поддержка правосудия, покровитель законных прав, как со стороны происхождения, так и для священных уз веры, чему вы оказываете добродетельные примеры, которые прогремели и в прошлых веках». Великий и милостивый султан, по её убеждению, не может так просто выйти из войны; он обязан прийти на помощь «наследной дочери Елизаветы Первой, императрицы всея России» — иначе сама она, а заодно и Польша «погибнут от бедности и от вероломства их врагов». «Политика отнюдь не должна принимать участие в делах, ознаменованных славою и справедливостью; она должна быть удалена от престола, который знаком только с правосудием и прямотой. Небо благословляет всегда оружие того государства, которое пожелает поддержать её в правах. Какая поразительная картина, какая яркая слава, какое удовлетворение для Блистательной Порты быть защитой угнетённых», — пыталась она объяснить непонятливому султану его высокое предназначение. Но «принцесса Елизавета» не удержалась на этой патетической ноте и всё же заговорила о выгодах от «союза, который мы заключили бы», оставляя, впрочем, подробности на потом: когда она «будет в императорской столице вашего величества, то сама договорится и изложит всё вашему императорскому величеству».
Пока же она выражала готовность «победить или умереть» и заклинала султана «именем ваших священных законов заступиться за принцессу, готовую пожертвовать жизнью за благо приниженных народов» — русского и польского, ибо сам «всемогущий Бог» — то ли Христос, то ли Аллах — «будет во главе вашей армии». Она пыталась убедить султана, что «не стремится к заслуге, которую должна будет Блистательной Порте». Кроме того, доказывала она, «самый тернистый путь уже пройден, потому что народ предан до готовности пожертвовать жизнью, чтобы поддержать наследницу Елизаветы. Доказательство достоверно, так как Пугачёв близок к победе; следует только не оставлять его».
Письма не дошли до адресата отнюдь не «благодаря хорошо поставленному сыску Екатерины», как полагала Н. М. Молева. Изложенные в этих посланиях расчёты нахальной барышни на получение аудиенции у турецкого владыки, заключение с ним «союза» и отмену ради неё международного договора оказались слишком авантюрными даже для неуёмного Радзивилла. Князь, конечно, победить желал, но при этом не собирался ни умирать, ни терять своих огромных владений. Его спутник и страстный поклонник «принцессы» Михал Доманский на следствии заявил, что его патрон направлялся в Стамбул с более прозаичной целью: включить своё имя в намечавшийся мирный русско-турецкий договор и таким образом получить прощение от короля Станислава Августа. Так что даже буйного Радзивилла можно считать умеренным политиком по сравнению с самозванкой, строившей фантастические планы.
Князь не отправил со своей почтой в Стамбул ни первое, ни второе письмо Елизаветы. После скандала, который закатила «Пане коханку» барышня, он всё же приказал отослать их — но ни в коем случае не вручать адресату. Это было, пожалуй, необычным для князя проявлением мудрости: непросвещённый султан мог на подобные предложения обидеться и поступить с дубровницкой компанией как-нибудь нецивилизованно. Впрочем, вряд ли эти послания на что-то могли повлиять. Изменилось, пожалуй, лишь его отношение к самозванке — не случайно «принцесса» в письмах своим немецким поклонникам стала жаловаться на холодность князя. Для него же эта игра была закончена; к тому же вышли деньги; хорошо ещё, что дубровницкие богатеи расщедрились на заём в три тысячи цехинов — лишь бы беспокойные гости убрались от греха подальше. Французский консул Дериво сообщал о трёх миллионах цехинов, полученных Радзивиллом, что, думается, всё же является преувеличением. Бывший начальник королевской полиции, а в описываемое время морской министр Франции Антуан де Сартин категорически отказался отвечать на письмо самозванки. «Я на неё смотрю как на ловкую авантюристку, продолжительное знакомство с которой может лишь повредить вам», — написал он консулу в Дубровник и рекомендовал поскорее выпроводить эту даму из уступленного ей на время дома.
О чём она думала в августе 1774 года, когда в Дубровнике рушились декорации почти романного польско-турецкого союза? Во всяком случае, в письме лимбургскому любовнику от 21 сентября она ещё строила расчёты на визит в Стамбул и просила денег для этой поездки. Но её кошелёк был пуст, на Радзивилла больше нельзя было положиться, а о «персидских» миллионах уже не стоило и говорить — никто не верил. «Союзница» султана не в состоянии была оплатить собственные долги в 500 цехинов (их заплатил влюблённый Доманский), она клянчила 300 червонных у пана Пржездецкого, но до глубокой осени всё ещё ждала ответа из Стамбула. Она вновь пишет бывшему жениху Филиппу Фердинанду: жалуется на Радзивилла, объявляет, что русско-турецкий мир — это ложь, а правда — победы Пугачёва… Граф умолял её отказаться от безумных затей — и в конце концов предоставил свободу с надлежащим нравоучением. «Счастие зависит лишь от спокойствия души; желать следует лишь того, что ведёт к нему, всё прочее есть суета и заблуждение, но насладиться им можно единственно через добродетель. Если вы найдёте способ добыть себе это счастие через мадемуазель Франк, мадемуазель Шелль или мадам Тремуйль, оно всё равно впрок не пойдёт, поскольку нельзя не заблуждаться, дитя моё, когда тобою руководит одна лишь страсть. „Проклятая любовь, суровый разум — кому из вас поддаться мне?“ — сказал Расин; одно мгновение удовольствия будет стоить мне горьких слёз», — написал граф в последнем письме.
