Жан ждал нас в Эколь нормаль. Я выслушала ответы по истории, по французскому и по литературе. Сначала смущалась. Это мало чем отличалось от обычных школьных экзаменов. Но все же было как-то неудобно: Жан Пино позвал меня и посвятил в свои дела. Несколько студентов в очках. Но вообще пусто, не считая поступающих и тех, кто сдает агрегасьон. Возвращались пешком. Обошли все мои любимые улицы, вышли на площадь Пантеона, мокрую, в туманной дымке, но оттого еще более милую сердцу.
Меня обогнал на велосипеде Крюссар. Я узнала его только потом, но мог бы он и сам остановиться.
Я с жаром говорила об ужасах, которые творятся тут, и о том, что мне претит отъезд в свободную зону, а зря. Потому что Жан прошептал: «Мне двадцать один, такому, как я, тяжело сидеть сложа руки. Тошно». Я знаю, о чем он думает, и боюсь, как бы он не погиб совсем молодым смертью храбрых. У него благородная душа. Это прекрасно, но и очень страшно. Трудно описать это чувство.
* * *
С друзьями, которые появились в этом году, меня связывают такие искренние, глубокие, уважительно-нежные чувства, каких не может быть ни с кем другим. Это тайный союз товарищей по несчастью и по борьбе.
* * *
Пришла домой в половине первого. У мамы и Денизы были красные глаза. Я не стала расспрашивать, что случилось, ждала, пока они скажут сами. Дениза плачет постоянно, и это неудивительно. Но на этот раз была и конкретная причина: наш отъезд стал действительно необходимым. Мама утром ходила к Рене Дюшмену; обычно он архиспокоен и оптимистичен, сегодня же сказал, что все-таки надо готовиться к отъезду.
А вот, в общих чертах, что произошло в четверг.
Поскольку французские рабочие отказываются ехать в Германию, Лаваль[119] продал польских и русских евреев, уверенный, что никто не станет протестовать. Возмущенные рабочие стали противиться еще упорнее. Есть еще один, третий, контингент приезжих евреев (из Турции, Греции и Америки), а потом настанет очередь французских.
6 часов
Я совершенно опустошена и перестала понимать, что происходит.
После обеда мы пошли на улицу Клода Бернара[120]. Нас там осыпали упреками. И, чувствую, заслуженно, так что и спорить нечего. Обдумывала это всю обратную дорогу. В конце концов решила написать письмо месье Лефшецу[121]. До этого успела заскочить в институт, а там мадемуазель Муати передала мне просьбу Казамиана, чтобы я больше не носила в библиотеке свою куртку[122], и сказала, что Дениза Кейшелевич уезжает[123]. В другое время меня бы это потрясло. Но сейчас я словно попала в страшный сон, все знакомые места стали неузнаваемы: Латинский квартал, институт, но мне было все равно.
Вторник, 21 июля, вечер
Еще сведения, от Изабель: пятнадцать тысяч человек — мужчин, женщин и детей — на стадионе, теснота, пройти можно только через головы сидящих на корточках. Ни капли воды — воду и газ перекрыли немцы. Под ногами липкая грязь. Здесь же больные, их схватили прямо в больницах, в том числе туберкулезные, с табличками «заразный» на шее. Тут же рожают женщины. Ухода никакого. Ни лекарств, ни перевязок. Проникнуть туда можно, обив сто порогов. Но завтра всякая помощь прекратится вовсе. Всех, скорее всего, депортируют.
Мадам Карпантье видела в четверг в Дранси два товарных поезда[124], куда, как скотину, загоняли для депортации мужчин и женщин, набивали полные вагоны, не подстелив даже соломы на пол.
* * *
Сейчас зайдет мадемуазель Фок. Но урока не будет — у нее нет на это времени. Так даже лучше. Урок — это что-то из нормальной жизни, которая кончилась две недели назад.
Она все знала — от нее я узнала еще, как на бульваре Сен-Мишель одна женщина родила прямо на тротуаре и как один мужчина, когда забирали его жену, бросился за ней, а немец вынул револьвер, и его насилу оттащили четверо прохожих.
Среда, 22 июля, утро
Пришла открытка от папы. Он писал ее 12-го, 13-го и 14-го. Я переписала ее для месье Дюшмена. Мама не может прочитать ее вслух — мешают слезы. Там говорится о предстоящем отъезде неведомо куда. Пока читала, я как будто прожила целый день вместе с папой. Привожу здесь последние полстраницы записи от 12-го числа, до этого папа описывал тамошнюю жизнь, а тут — дрожащим почерком:
«12 июля, 21 час. Узнал, что нас, вероятно и даже скорее всего, скоро увезут очень далеко. Знайте, любимая моя жена, дорогие мои девочки Дениза и Элен, Ивонна, моя старшая, и ее чудный Максим[125], дорогой Даниель и мой милый мальчик Жак, — вы все всегда у меня в мыслях и перед глазами, я с вами не расстаюсь и никогда не расстанусь. Что бы ни случилось, я постараюсь выдержать и, даст Бог, вернусь к вам. Антуанетта, любимая, я знаю, у тебя хватит силы духа и веры выдержать это испытание, ты сможешь направлять и поддерживать наших детей. А вы, дорогие мои дети, знаю, навсегда сохраните душевную близость и, что бы ни случилось, будете поддерживать друг Друга. Я также уверен, что ты, Антуанетта, примешь верные, сообразные обстоятельствам решения относительно себя и наших девочек, Денден и Ленлен[126]. Не сомневаюсь, что фирма „Кюльман“, на благо которой я работал, не щадя себя, сделает для вас, о ком я так заботился, все, что нужно, я полностью доверяю месье Дюшмену и его коллегам, если понадобится их помощь.
13 июля, 19 часов. Если можно и еще будет время (??), постарайтесь прислать в следующей вещевой посылке коричневое пальто с подкладкой и две трубочки гарденала[127].
