Новое руководство, в лице директора ресторана, имея большой жизненный опыт работы в высших эшелонах государственной власти, системе общепита, взяло для себя за правило при общении с массой подвижников, отдавших свою жизнь на служение Мельпомене, не вмешиваться и не вступать ни в какие дебаты на политические темы, не иметь каких-либо политических взглядов, ибо, как показала жизнь, взгляд не есть константа, величина не постоянная, а деньги – истинная константа, вещь постоянная.
Обольстительно улыбаясь, наследник Арчибальда Арчибальдовича с искренним удовольствием принимал «эховцев», своих постоянных клиентов, как обеспеченных особ. Лично отодвигал стулья, усаживая дам, приятно осознавая, что оказанное внимание будет щедро вознаграждено. Официанты шустро засуетились у столиков именитых гостей, выставляя у приборов хрустальные рюмки, запотевшие графинчики с водкой, изысканную закуску из свежих морепродуктов и прочие деликатесы со сложными названиями. Зычно ударил джаз, и ресторан ожил после утреннего комплексного питания. Томление, вызванное ожиданием Главного, как-то сразу спало, и мозги после выпитых первых трех рюмок стали медленно расплавляться и перетекать в непринужденную светскую болтовню.
В самый разгар веселья вдруг кто-то крикнул: «Ограбили! Главного ограбили!». Громко ударили литавры и джаз, словно заигранная пластинка, со скрипом затих. В гробовой тишине кто-то, в сердцах стукнув по столу кулаком, да так, что зазвенела посуда, а за ней хрустальные люстры, невнятным голосом спросил:
– По-че-му?
– Мог бы и позвонить, – недовольно прозвучал женский голос.
Первой заволновалась Нюра. – Однако! – и, нагнувшись к обезумевшему от выпитого, мычащему диктору, тихо спросила: – А кто будет расплачиваться?
Ситуация накалялась. Поправив прическу, Нюра встала и, как бы между прочим, направилась в сторону выхода. Вслед за ней потянулись смышленые. Но момент был упущен. Умудренный опытом наследник Арчибальда Арчибальдовича, предвидя бунт, заблокировал выход живым щитом. Впереди, распростерши руки в белых перчатках, стояло лицо Домжура – швейцар, арап по имени Николай, в шикарной, цвета спелой вишни ливрее, расшитой золотыми галунами с аксельбантами. Белое жабо оттеняло оскаленную черную физиономию с белыми зубами и глаза с красными яблоками. За ним плотной стеной стояли официанты, прижав к груди подносы. Надежда на тихий уход улетучилась, как и алкоголь. Наследник Арчибальда Арчибальдовича сам стал названивать в полицию. Где-то в душе он сочувствовал пострадавшим, но долг и ответственность перед обществом были превыше чувств. Более всего омрачало душу то, что его человеческое внимание осталось без взаимного внимания.
Таким образом, каждое утро ровно в десять часов Главный подходил к двери старинного особнячка, стучал в «Фонд новой демократии» в надежде восстановить справедливость и защитить права трудящихся.
В течение дня «головастика» посещали члены сплоченного коллектива, то ли из чувства солидарности, то ли недоверия, проверить, получил ли он обещанные деньги и не «зажилил» ли их случайно. Доверяй, но проверяй. Сердобольная секретарша Нюра, за приличный оклад проникшись чувством сострадания, регулярно приносила стоящему на посту «головастику» немного еды, из того, что оставалось после общей трапезы, и постоянно жаловалась, что жизнь с каждым днем становится все дороже и что без него, «головастика», демократия начинает хиреть.
Закончив исповедь, «головастик» тяжело вздохнул:
– Эх, эх, как мне не везет.
– А что было дальше? – попросил Сема.
– Нет, нет! – как-то сразу сконфузился гость и пролепетал: – Спасибо за беседу, – и, не простившись, сгорбившись, быстрой походкой скрылся за дверью балкона.
– Бедный, несчастный человек, – вслед ему подумал Сема, – совсем потерялся в этом мире.
Из всего рассказанного «головастиком», Сему поразил не столько сюжет, сколько описание грабителей, в которых он сразу признал «не тех людей», но, как я уже сказал, обиды и сожаления на них в душе не было.
В двухкомнатной квартире Семы происходило то, что называют «стихийным бедствием». Содранные обои, куски штукатурки, обломки мебели и прочий строительный мусор. Если Косматый обещал сделать капитальный ремонт и, как ударнику коммунистического труда, совершенно бесплатно, значит, это должно было случиться – Косматый слов на ветер не бросает. В углу по еще уцелевшему телевизору показывали «Новости», события с драками, стрельбой, криками: «Россияку на гыляку!». Обезумевшая толпа молодежи прыгала под дикие вопли: «Хто нэ скаче, той москаль!», «Хто нэ скаче, той москаль!».
– Пир во время чумы. И они хотят жить в добре, мире и благодати. Потерянное поколение, – послышался спокойный голос Деница.
– Три поколения надо лечить, – уточнил Косматый, лежа на люстре и раскачиваясь.
– Они, наверное, думают, что теперь обрели свободу? Никогда не было, нет, и не будет никакой свободы, ибо это величина не конкретная, а абстрактная. Моисей сорок лет водил народ по пустыне, чтобы искоренить в душах рабство, а эти двадцать лет делали все, чтобы попасть в рабство. Выключи это недоразумение и никогда не смотри, оно влияет на пищеварение.
– Шеф, я расслабляюсь после напряженной работы, – заныл Косматый.
Телевизор отключился.
– Ну-с, подведем итоги сегодняшнего дня. Зачем ты высыпал мусор хозяйке на голову? – спросил Дениц.
– А зачем она выбросила его в окно, да еще обругала меня нецензурными словами? Это же бескультурье. И вообще, кругом сплошное свинство. В подъездах плюют, бросают окурки, шприцы, распивают водку, во дворе не успеваешь убирать мусор, а урны – как мишени, в которые попадают в редких случаях, – оправдывался Косматый.
– Это верно, – тихо произнес Дениц, – а ты попробуй вести разъяснительную работу, чтобы люди поняли, что чисто не там, где убирают, а там где не мусорят. А ты?
В туалете зашумела вода, спускаемая из сливного бачка.
– Осваиваюсь, – эхом донесся голос Лукавого.
– Меньше врать надо.
– Шеф, что я, один ремонтом заниматься буду? – возмутился Азазель.
– А тебя я не узнаю, Азазель, чувствительный стал, – и после паузы Дениц спросил: – Теперь понял, что есть добро, а что – зло?
Вортан Баринович вошел в Думу, окунувшись в легкий, беззаботный шумок улыбающихся, сытых и довольных своей жизнью людей. Прозвучало несколько музыкальных аккордов, и депутаты стали подниматься по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой, в зал заседания.
Председатель призвал присутствующих к тишине, объявил повестку сегодняшнего заседания, и Дума начала думать. Зал был заполнен наполовину. На заседания приходили те, у кого свои дела были сделаны, а у кого нет – всегда могли оправдаться, что были на встрече с избирателями. Но были и честные депутаты. Они внимательно слушали выступающих и даже что-то записывали.
Вортан Баринович беседовал со своим однопартийцами, бывшими партийными и комсомольскими бонзами, периодически поглядывая на оратора у трибуны.
